Апарин Николай Николаевич

Мой родной дед Апарин Николай Николаевич умер 28 марта 2004 года. Во время Отечественной войны он был летчиком. В преддверии 9 мая я решил опубликовать записи из его военных дневников, точнее об одном эпизоде – боевом вылете военного летчика Апарина Николая Николаевича. Авторский стиль полностью сохранил.

“...Это было 10 июня 1942 года, когда немецкие войска в восторге по­бед стремились захватить Москву и тем самым одержать победу над Советским Союзом. Но с фронта в лоб гитлеровцам взять ее не удалось, они начали обхо­дить с флангов, образовался Степной, а затем Воронежский фронт. Танковые колонны генерала Гудериана при под­держке авиации и других войск против­ника, прорвав фронт, успешно подош­ли к Дону и стали наводить понтонные переправы в районе села Малиновка с захватом г. Воронежа. Советское ко­мандование, не ожидая столь быстро­го продвижения неприятеля к Вороне­жу, дало приказ 8-й воздушной армии, которой командовал генерал Хрюкин, наносить удары с воздуха, тем самым уничтожить переправы и блокировать неприятеля в районе переправ.

Наш 453-й скоростной бомбардиро­вочный авиаполк, которым командовал майор Матюхин, с рассветом по боевой тревоге всем личным составом прибыл на аэродром в районе г. Мичуринска, где техсостав уже давно готовил самолеты к боевому вылету. Летный состав, не успев позавтракать, получил боевое задание: в составе своего полка и 6-й Таганрог­ской дивизии первым нанести бомбо­вый удар по войскам противника в ука­занном районе.

Первой вырулила наша вторая эскадрилья. Командир майор То­карев дал команду: взлетать по звень­ям -1-е, 2-е и 3-е.

Сбор в строй клина в воздухе над аэродромом с последую­щим пристраиванием полка в эшелоне с дистанцией 400-500 метров.

Я, Апарин Николай Николаевич по прозвищу "Иван", был в первом звене "правоведомым", замещал командира эс­кадрильи. Наш полк шел без прикрытия, поэтому мы находились на высоте 7000 метров. Остальные полки должны при­крывать «Яки» полка «Нормандия-Неман».

Но вот уже и цель. Первая эскад­рилья сделала много пожаров в районе переправы: горят танки, машины и дру­гие предметы. Открываются бомболюки и нашего командира, бомбим по ведуще­му, бомбы стал сбрасывать и мой штур­ман Липатов Женя – 12 стокилограммо­вых бомб полетели серийно на врага. Зенитные снаряды стали рваться чаще и ближе к самолетам, постукивая оскол­ками. Но впереди, на нашей высоте, я заметил приближающуюся группу «мес­серов», девять штук, о чем известил по радио все экипажи и открыл огонь из пу­шек и крупнокалиберных пулеметов. Эта девятка истребителей пошла вниз, а за ней появились вторая и третья девятки «мессеров»

Завязался большой воздушный бой.

Наши стрелки-радисты со всех самоле­тов вели огонь по истребителям против­ника. Три «мессера» уже горят, загоре­лось и два наших самолета. На помощь нам подоспела сопровождающая груп­па «Яков» из полка «Нормацдия-Неман», но их было мало - всего шесть самоле­тов, которых сковали “мессеры”, продол­жавшие расстреливать наших бомбарди­ровщиков. Вот и ко мне подскочила пара “мессеров”. Радист Игонин открыл огонь, “мессер” норовил поджечь командира То­карева, но я, как "правоведомый", закрыл его своим самолетом, и на моем само­лете загорелся левый мотор-бензобак.

В это время мы были в левом разворо­те от цели. Обшивка крыльев уже свер­тывалась в рулончики и отлетала, в ка­бине - дым и жар. Я дал команду членам экипажа покинуть самолет, включив ава­рийный звонок-сигнал. Кабина штурма­на Липатова опустела, радистов в Ф-3 не слышно, самолет тянет к перевороту, он уже направил нос к земле. Я вклю­чил пушки и пулеметы, застопорил че­кой. Сноп огня полетел вниз, и в этот момент самолет перевернулся. Я открыл фонарь, приподнялся на руках и выпрыг­нул из кабины.

Сперва я летел вниз головой, но, управляя полетом, пошел вниз ногами, глядя вокруг. В воздухе горели самоле­ты, а парашютистов - членов экипажей - расстреливали “мессеры*. Земля слегка прикрыта голубой дымкой при утреннем восходе солнца. Какая она была прекрас­ная! Там живут люди, которые наслажда­ются ее благами, а немцы пришли, топ­чут ее, посеяв на ней огонь и дым.

Нет, думаю я, держа правой рукой парашют­ное кольцо, а левой ощупывая карманы, - целы ли две лимонки и пистолет за па­зухой. Мысль бешено работает в голо­ве: умирать рано, надо воевать, устоять, выполнить приказ Сталина, убить лич­но одного немца. Парашют открывать еще рано, надо уйти от преследующих "мессеров", нормально приземлиться, а в случае если попаду к немцам, буду бить до последнего патрона - послед­ний пущу в себя.

Земля быстро приближалась ко мне, значит, надо открывать парашют. Смот­рю - на улице след гусениц, а противо­танковые “ежи” раздвинуты в стороны. Три автоматчика в зеленых мундирах бегут из-под горы и палят в меня из ав­томатов.

Удар - и я приземлился на железную крышу одноэтажного деревянного дома. Быстро сбросив подвесную систему па­рашюта, соскочил с угла дома и приказал уставившимся женщинам, которые оказа­лись в этой ограде-усадьбе, спрятать или сжечь парашют, а сам, перескочив через забор, залег на той стороне.

Стал наблю­дать, как вбежали трое немцев, вырвали из рук женщин парашют, заорали на них, стали толкать автоматами и требовать: “Где русь Иван?” Одна из женщин пока­зала рукой на забор под углом 90 граду­сов ко мне, и двое побежали туда, а один собирал парашют. Я пополз в противо­положную сторону по огороду, где росли картошка и кукуруза. Таким образом мне удалось на время уйти от преследовате­лей. Пробежав по огородам нескольких усадеб, я увидел в ямке высокий куст че­ремухи, заросший мелким кустарником, пополз между рядами картофеля. Не до­ползая до куста, слышу команду:

- Вставай, летчик, руки вверх! От­воевался!

Я сразу же увидел под кустом чело­века, который наставил на меня винтов­ку. Подняв левую руку вперед, правой, в которой был пистолет, я два раза выстре­лил в незнакомца. Тот упал...”

Убедившись, что он мертв, я выта­щил и забросил затвор от винтовки, по­бежал дальше в другую сторону, к сосед­ним огородам. Перескочив через забор, я оказался в ограде (Вероятно - огороде. Прим. - С.С.) двухэтажного дере­вянного дома, где стояли три молодые девушки, наряженные в яркие платья. На одной было синее, с большими розами. Когда они меня увидели, то вздрогнули. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Потом я спросил: ‘Наши давно ушли из города?" Одна ответила: "Еще вчера стреляли утром, а к вечеру совет­ских не было - убежали”.

Я побежал, полусогнувшись, туда, где пересекались две улицы: большая шла с севера на юг, а малая - с восто­ка на запад. На малой стоял деревян­ный дом с высокой верандой, с которой по ступенькам спускалась молодая жен­щина с узлом за спиной. Я ее остановил и попросил какую-нибудь штатскую оде­жонку. Она вернулась в дом, оставив узел на земле, и быстро вынесла рваный пид­жачок и такие же серые брюки, бросила мне и начала спускаться вниз. Я осмотрел одежду – не было фуражки. Тихонько ей сказал: «Дай какую-нибудь фуражку». Она вернулась и принесла изношенную кепку. Говорит мне: «Слышишь, голоса кричат, это через два дома на той стороне улицы немцы грабят: забрали курей, поросенка, полмешка муки и еще что-то. Уходи скорее отсюда». А сама с узлом пошла в свой двор, в огородик.

Я быстро скинул комбинезон, надел пиджак, кепку, сел в смородиновый куст, что стоял за молодым топольником. Немцев пока не было, я и решил переодеть брюки. Только начал снимать, как стала открываться калитка. Я успел брюки защёлкнуть на крючок, сел в куст, сжался в комок, а ручку пистолета поставил на колено. И пока они входили, я определил, что это не те, что грабили, а те, что стреляли по мне, когда я приземлился. Буркнув по-своему, первый стал подниматься по крыльцу в дом, второй отошел за сарай, а третий остановился у крыльца. В это время недалеко от дома разорвался снаряд. Немец, который стоял у крыльца, выпустил две очереди в моем направлении, а я держа его на мушке, тоже выстрелил. Немец упал. Тут просвистел снаряд через дом, разорвался еще один, и в этот момент я выстрелил в немца, который быстро взбирался на крыльцо. Потом два раза выстрелили по тому, что выбегал со двора. Он тоже упал, дал очередь при поддержке.

Обождав немного, я переменил военные брюки на штатские, все свое закопал у забора в землю: ордена, медали, карточку, документы. Женщина – хозяйка дома – все это видела, вышла, заплакала: «Ой, что ты наделал? Как увидят немцы убитых, всю мою усадьбу сожгут и меня замучают». Я ей сказал: «Что можешь - убери», а сам забрал их автоматы, отсоединил магазинные коробки, разбросал все в траву по огороду – и бежать.

Из этого района, в котором все чаще стали разрываться мины и снаряды, я старался выйти, а бежать было некуда. Справа улочка, впереди тоже переулок, слева на возвышенности стоит изба, у крыльца которой стоят офицер, солдат и старичок с бородой, а сзади, то есть с запада, по шоссейной дороге гремели гу­сеницами танки и автомашины.

Кругом началась стрельба изо всех видов оружия. Увидев небольшой куст, на который навалился старый плетень, я заскочил между плетнем и кустом, уколов руки. Это был шиповник или крыжовник, а по ту сторону плетня стоял куст молодого клена. Не успев расположиться на новом месте, я услышал справа две автоматные очереди, а когда посмотрел – увидел 10-12 немцев, двое впереди, на расстоянии пяти-шести метров друг от друга. Они давали очереди по подозрительным кустам, а когда все станет тихо, остальным машут руками: дескать, идите, свободно. Так они прошли по правой улочке и свернули в переулок, что от меня в 15-20 метрах.

Глянул на хату, а там нет никого – ни офицера, ни старика, а впереди слева, в метрах 150-200, под бугром, стоят две пушки, а на тополе впереди их что-то чернеется. Это, очевидно, был корректировщик. Снаряды, мины рвались кругом, стреляли и те две пушки. Когда я немного осмотрелся, то почувствовал, что у меня болит правый голеностопный сустав. Посмотрел – сверху кожа сорвана, на бороде и шее тоже что-то засохло, вроде крови. Я тогда помочился и облил ранки мочой. Пощипало и вроде стало легче (так учила мать).

Как только немецкие пушки стали стрелять, полетели массивные снаря­ды. До самого обеда рвались, шлепая осколками по траве и плетню. А сам я так мысленно просил кого-то: то ли Бога, то ли черта, чтобы мина или сна­ряд попали мне в грудь, - меньше бу­дет страданий, только чтобы не рани­ло тяжело.

Внезапно я услышал гул моторов где-то близко впереди и тут же уви­дел: шестерка "Илов” и две пары истребителей-сопровождающих проле­тели надо мной на запад. Я немного успокоился. Наступила послеобеден­ная жара, стрельба с обеих сторон прекратилась. Так как я лежал непод­вижно, меня стал одолевать сон. Я подумал: "В мирное время за затяжной прыжок с семи тысяч до земли дали бы три дня отдыха с усиленным пита­нием, а за борьбу и действия с немца­ми обязательно бы наградили боевым орденом, как рассказывали фронтови­ки на Хасане, или Халхин-Голе, или в Финляндии..."

Но об этом я не стремился думать - мысль была другая: как сделать, что­бы не уснуть и немцы не взяли бы меня в плен живым. Уйти было некуда, солнце жгло сильно, больше сил нет, глаза сами закрываются. Уснул мертвым сном, сам не знаю как.

Проснулся от выстрела ‘скрипача” - так называли шестиствольный немец­кий миномет, который стоял в четырех-­пяти метрах по ту сторону плетня, под тем самым кленом, что упоминал рань­ше. Поворачиваться мне пришлось не быстрее минутной стрелки часов, что­бы посмотреть на новый предмет. Не выдав себя, я предварительно, конеч­но, взвел курок пистолета. У миноме­та оказались четыре солдата. Выстре­лив еще два раза, они увезли миномет в глубь огорода и исчезли в направле­нии избы, где был офицер.

Время шло к закату. У той хаты, что была слева, появились офицер с солда­том, и офицеру старик преподнес на блюдечке горстку ягод малины. Тот ска­зал: "Гут, гут, фатер". Съев ягоды, офи­цер еще несколько раз выходил из хаты в нательной рубашке. Солнце село сов­сем, но еще было светло. Вдоль моей ограды, метров за 15-20, стояла хатка, а напротив нее задворки ограды, где лежу я. Слышу, ко мне кто-то шуршит по траве очень осторожно. Послышался зов девочки, кличет собачку «Мальта, Мальта, иди ко мне!» Я приподнялся и увидел девочку лет пяти-шести, которая стала на нижнюю жердочку, руками взялась за верхнюю и запела: «Крутится-вертится шар голубой, бегает-носится Гитлер с метлой…»

Про себя думаю: «Она - малышка - не боится, а я солдат русский и бо­юсь немцев, не как защитник девочки, а как трус». В восторге поднялся и только сделал один шаг, кувырнулся вперед на руки. Оказалось, на ногу встать невоз­можно, голеностопный сустав припух, а внутри боль: растяжение. Лег снова и стал массировать сустав. Тем временем стало темно.

Определив примерно самое близкое расстояние до своих, я пошел на восток, иногда полз. Впереди оказалась широ­кая шоссейная дорога, по которой бес­прерывно двигались мотоциклы, машины и которую патрулировали по два челове­ка. Это была та самая дорога, у которой я приземлился с парашютом. Пройти не удастся, да и дорога метров 20 шириной вворачивала на юго-восток.

Я, сперва отойдя в тыл, прошел из­рядное расстояние, и снова передо мной дорога, но уже грунтовая. Раздвинув тын, стал осматриваться. По ту сторону дороги стоят два склада-амбара старинных, вро­де бы даже на столбах, на расстоянии 10-15 метров. А вот и два немца с автомата­ми о чем-то вполголоса разговаривают. Постояв, они пошли на ту сторону и там встретились, постояли - и снова в мою сторону. Я хотел было подползти под ам­бары, а тут, как назло, едут мотоциклы по этой дороге, потом навстречу прошли две легковые, и снова два мотоцикла в эту же сторону, где метров за 200-300 сто­ял воинский гарнизон, откуда че­рез каждую минуту взлетала осветительная ракета, осве­щая эти склады и гарнизон в лесу. Потом по этой доро­ге пошли солдаты взводами по 30-40 человек.

Делать мне здесь стало нечего. Осторожно задвинув дыру в тыну, я подался на запад, чтобы обойти этот гарнизон. Чем даль­ше шел на запад, тем больше стало попадаться войск и техники против­ника. Вот и рассвет.

Пришлось залечь в малинник одной усадь­бы и пролежать там второй день при сол­нечном пекле. Сильно хотелось пить и есть, но взять было негде и нече­го. Потерев ногу, я намо­чил карман мочой и сунул туда больную часть голе­ностопного сустава. Сно­ва началась артиллерийс­кая дуэль, но снаряды не долетали до меня.

Промучившись вто­рой день, с наступлением темноты я решил про­бираться на восток. Но чем ближе я под­ходил к предполагаемой линии фронта, тем больше стало встречаться немецких солдат. Почти в каждом домике разгова­ривали немцы, а в огородах стояли разные военные вещи, в козлах ружья-винтовки, какие-то понтонные лодки, минометы с тяжелыми плитами и прочее, а по улице взад-вперед беспрерывно патрулировали по два человека. Ходят, топают о камень своими тяжелыми, с гвоздями ботинками. И за большой отрезок бес­ценной ночи-темноты я не выбрал безо­пасного места, чтобы пробежать эту на­сыщенную шоссейку.

Пришлось вернуться назад. И угадал же на то самое место, где пролежал вто­рой день. Залег снова под плетень и куст, стал осматриваться. Обстановка была на местности та же самая, но только не ста­ло пушек, не увидел я дедовского офице­ра, да и солдат не было. Пролежал семь-восемь часов. Никто из неприятелей не появлялся, а дед шел с ведерочком и нес воду. Я невыносимо захотел пить, так как три дня во рту не было ни капли воды. И как только он подошел к своей хате, к дверям "сеночек", я подошел к нему сза­ди и спросил: «Папаша, дай попить во­дички». Он сурово посмотрел на меня и сказал: «Заходи в хату». Стал спрашивать меня: кто ты и откедова идешь. Я ему объяснил, что бегу из херсонской тюрь­мы, немцы всех освободили и отпустили по домам, кто куда хочет. У меня родс­твенники на ст. Отрожки, вот иду туда, а пройти не могу - линия фронта, стреля­ют, боюсь. Он ответил: «Да, Отрожки еще советские, придется подождать», а сам в это время, поставив ведерочко на плиту, отвернул одеяло на койке и взял автомат. Я не вытерпел и выстрелил ему в заты­лок. Он упал на койку, я быстро выдер­нул затвор из автомата и убежал из хаты, так и не напившись воды.

Дополз я до малинника, где при­шлось остановиться на некоторое время, осмотрелся и пополз ближе к оврагу, что был недалеко. Там, в бурьяне, стал дожи­даться темноты и погони. Но погони не было, и с наступлением темноты я стал небольшой балочкой пробираться на запад. Пересек одну дорогу, подо­шел к асфальтированной трассе.

Но только вышел из калитки, слы­шу рядом звуки - немецкие патру­ли. Я на секунду замер и тихонько повернул обратно, задом в калит­ку. Наблюдая за немцами, я прикрыл дверь, кото­рая заскрипела. Обежав дом я залез го­ловой под ограду и глянул в сто­рону немцев. Они уже были напротив той калитки, где я выходил. Когда они про­ходили мимо, мне так захоте­лось схватить их за ноги и задернуть под ограду, но одному этого не сделать. Нужны сила и преимущество.

С той стороны, куда ушли немцы, ехали два мотоцикла. Потом на расстоянии 100-150 метров в этом же на­правлении прошли две легковые маши­ны. Мотоцик­лы вернулись обратно, а через несколько минут пош­ли автомашины с кузовами вперемешку с легковыми, а за ними - танки, которые шли больше часа. Всего прошло 65 тан­ков, 20-22 автомашины, 4 мотоцикла.

Дело шло к рассвету. На дороге ста­ло пусто, и в это время мимо пробежала большая собака. За ней и я по-собачьи перебежал улицу. Осмотрелся. В сторо­не от дома, метрах в 15, стоял какой-то сарайчик. Я решил в него зайти, а утром сверху посмотреть движение войск. Ког­да я вошел в сарай, то наступил на что- то мягкое. Но из-под ног это выскочило и ударилось в дверь, открыв ее. А я вслед за кобелем вылетел, как пробка. Кобель натянул цепь метра три-четыре и непо­нятно - скулил или орал.

Я отбежал метров 10-15 за двор – вроде бы овраг. Слышу свист бомб - это наши «кукурузники» беспокоят немцев. Я прыгнул в овраг, и в этот момент в край оврага, где я был, упала фугаска кило­граммов на 50. Меня сильно оглуши­ло и завалило землей. Полежал немно­го. Самолет улетел, я стал шевелиться, думая: если что у меня перебито, то за­стрелюсь.

Левая рука была не засыпана. Я смахнул ею землю с лица и поднял го­лову.

Вроде живой. Начал откапывать грудь и правую руку с пистолетом, вы­тащил ее, скинул землю с живота, упер­ся руками и вытянул сначала одну, по­том другую ногу, помахал руками-ногами - все в порядке. Соскочил - и бежать в заросшую бурьяном балку.

Пробежал я метров 200-300, и пока­залось, что-то мелькнуло перед глазами. Я залег. Прислушавшись, я увидел: мет­рах в пяти-шести сидит на бугорке че­ловек, и кто-то его спрашивает: «Деда, она скоро придет?» Он отвечает: «Ско­ро, тише». Голос замолчал. Минуты че­рез две-три слышу шелест бурьяна, и перед человеком появилась девушка с банкой из-под консервов, примерно 10 литров. Поставив банку, она села ря­дом. Из щели высунулась голова, про­сит деда: «Я пить хочу». Я понял обста­новку, тихонько встал, подошел к ним, тихо поздоровался. Они двое ответили. Я спросил: «Дайте, пожалуйста, попить во­дички». Дед удивленно и испуганно смот­рит на меня и подает котелок. Я попил, отдал обратно и говорю: «Напоите девоч­ку». Сам чувствую печенкой, что это свои люди, и начинаю с ними говорить, кто я. Где немцы и как пройти к нашим? Он ти­хонько стал мне рассказывать, а девоч­ку, что принесла воды, послал в щель, и она по его просьбе подала солдатский су­харь серого хлеба во всю булку поперек и кружку с водой. Я макнул сухарь и съел его, поблагодарив их за все, особенно за воду. После чего подался в юго-запад­ном направлении. Не дойдя до дороги, но ниже и южнее оврага вошел в огра­ду (огород), садок, где много малины. Я выбрал местечко и залег, чтобы прожить насту­пающий пятый день. Пролежал этот день без особых приключений, только изредка пролетали наши самолеты - в большинс­тве штурмовики и истребители.

Под вечер я встал и подошел ого­родами к той шоссейке, которую пе­реходил вчера под утро по-собачьи. Мне надо перейти эту дорогу обрат­но и пойти к складам, где я был. А как ее перейдешь, если движение не пре­кращается? Вышел я из калитки, стал осматриваться. Метрах в 150-200 на перекрестке стоит патруль – два чело­века. И когда не было с обеих сторон машин и солдат, я, наклонив голову, "сгорбатившись", потихоньку пошел на ту сторону дороги. Там ограда (Вероятно - двор, огород. Прим. - С.С.) оказа­лась огороженной проволокой рядов в пять. Заходя в калитку, вижу - немцы обратили на меня внимание. Тогда я, не уходя, стал шарить руками по грядке, где росли огурцы, но их еще не было, а была завязь сантиметра по четыре-три, не больше. Сорвав две штуки, начал жевать. Сам вроде бы не обращаю внимания на немцев, не спешу ухо­дить. Смотрю, они меня упустили поля зрения, тогда я скрылся за домом и дал ходу в глубь огородиков.

Укрывшись в кустах, я дождался полной темноты и пошел в направле­нии тех складов, где уже был. Но идти по огородам ночью долго, чувствую - приду поздно. В это время «кукурузни­ки» стали бросать бомбы, и как толь­ко засвистят бомбы - я выскакиваю на улицу и бегу что есть духу на юго-вос­ток, надеясь, что при падении бомб все фрицы прячутся. Мои надежды оправ­дались. Я выждал, когда часовые зашли на мою сторону и пошли в обратном направлении, и, мгновенно перебе­жав дорогу, нырнул под амбары. Вот они встретились, немного постояли и пошли в обратном направлении, и как только они скрылись, я снова побежал. В гарнизоне, что справа, взвилась ра­кета. Я припал к земле, ожидая авто­матной очереди в спину от часовых. Но очереди не было. Ракета стала тух­нуть. Я - снова в путь. Пробежал, по­жалуй, метров 100, ракета уже не стала так ярко меня освещать. Снова падаю и вижу перед собой какой-то бугорок размером с колесо телеги, а из-под него торчит в мою сторону ствол пу­лемета. Я сразу узнал наш “Максим" - толстый кожух с надульником. На душе, как говорят, полегчало, и только ракета стала рассыпаться, я снова в путь. До­шел до ручейка. Этот ручеек перешел в промывину, а когда я по ней прошел метров триста, она перешла в глубо­кий яр. Там кверху гусеницами лежал немецкий танк. Я обошел его и снова в путь - теперь на восток, который уже начал отбеливать зарей.

По дороге попались два озерка, когда шел между ними, обнаружил во­ронку от крупной мины, возле которой лежали два убитых человека. Опреде­лить не смог - немцы или нет. Я взял каски и забросил их в воду, оружия у них не было. Пробежал с километр или полтора, слышу: с левой стороны, где идет возвышенность над лугами, заур­чал танк Т-34. Там пошел в березовый крупный лес. Прошел еще метров 200- 300, слышу русскую речь с полной приукраской - это, значит, свои. От меня они примерно метрах в 200-250.

Но надо идти на них камышами и болотом. Я решил попить, немного от­дохнуть, умыться. Подошел к реке, сел на берег, опустил ноги в воду, стал пить воду и умываться. В этот миг мимо уха просвистели пули и забулькали дорож­кой по воде. Я откинулся на спину на берегу и замер. Пулеметные очереди повторились несколько раз, и я поти­хоньку стал переворачиваться на жи­вот, чтобы уползти от проклятого мес­та. Это наши постовые приняли меня за противника и открыли огонь. Ког­да я дополз до более высокой болот­но-луговой травы, она стала от мое­го движения шевелиться. И туг снова засвистели пронзительные пули. При­шлось немедленно рыть окоп. Разре­зая медной протиркой верхний слой де­рна, я стал пальцами выкапывать ямку для головы и туловища. Когда выкопал сантиметров 20-25, лег в эту ямку вниз спиной, а ноги вытянул на траве. Пу­леметный огонь не прекращался до тех пор, пока я в ямке не затих. Спина от сырой земли стала мерзнуть. Но солн­це поднялось уже высоко и стало при­гревать меня сверху. Хотел было по­вернуться спиной вверх - полежать на траве, но снова пули зашлепали по тра­ве и земле.

Немецкая авиация бомбила наш передний край до 13 часов дня. За это время я выкатывался из своей ямки, грел спину на солнце, а туда нарвал и настелил травы, чтобы не была мокрой спина, так как в ямке появилась грунто­вая болотная вода. Так продолжалось до 18 часов. В это время мне удалось уснуть. Как только самолеты перестали бомбить нашу оборону, я утратил бди­тельность - ведь у своих, считай, дома, кто меня тронет. Но не успел все это передумать, как снова по мне засвистели пули, и мне пришлось прижаться к земле в своей ямке.

Так и лежал до наступления тем­ноты. Когда наступили полные сумер­ки, я поднял одну ногу вверх и немно­го покачал ею. Тут же засвистели пули и заговорил на горе пулемет. Так ле­жал я до полной темноты, несколько раз поднимал ногу вверх, по которой каждый раз стреляли. И так обидно, так стало горько и тяжело: целый день пролежал на солнцепеке, казалось, не день, а вечность. Да еще хотят убить свои. Полежал еще несколько минут, стрельбы не было. Я быстро вскочил - и вон к реке. Подбежал, упал на живот и давай пить воду.

Встав в полный рост, осторожно пошел к возвышенности, откуда стре­ляли. Я потихоньку пошел через за­болоченное озерко, держа пистолет в зубах. Вышел на тот берег. Слышу - идут люди. Появляется цепочка сол­дат - человек 15-20. Гремя котелка­ми, они спустились с горки, напротив меня повернули вправо, к дому у под­ножия косогора. Застучали котелками, стали ужинать. Прошли еще группка­ми человек по пять-шесть туда же, где стояла кухня. Часть солдат пошли об­ратно, возвращаясь с кухни. Я терпе­ливо ждал и дождался, когда подошли два солдата, винтовки у них были че­рез плечо на ремнях, а в руках они де­ржали по два котелка. Шли уже с кухни, поднимаясь на бугор. Выхожу я перед ними на тропу и говорю: «Я перебеж­чик через линию фронта, ведите меня к командиру». Один солдат поставил котелки, стал снимать винтовку с пле­ча, я ему показал пистолет и сказал: «Теперь поздно, не снимай, я бы уже вас расстрелял в упор, если бы был не свой". Тогда второй говорит тому, что снимал винтовку: «Бери котелки и иди вперед, к комбату, а я пойду сзади». Меня поставили в середину. Так мы ми­нут через пять зашли в землянку ком­бата. Они доложили о своем прибытии, а я доложил о своем более-менее под­робно. В первую очередь он спросил, есть ли оружие. Я подаю ему заряжен­ный пистолет и вторую обойму, в кото­рой осталось два патрона. Он спросил: «Что мало?» Я ответил: «Стрелял», – «В кого?» – «В немцев и предателей». Он говорит: «Убил - нет?» Я ответил: «Если бы не убил, то они бы меня кокнули», – «Где что видел?» Я подробно расска­зал о гарнизоне, складах, где прошел, и о танках, которые шли в направле­нии немецкого гарнизона, и автома­шинах. Комбат ответил: «В отношении танков мы знаем, а численности гар­низона не знаем и эти склады не зна­ем - учтем. А теперь, политрук, отве­ди его в особый отдел, да зайдите на кухню, покорми его». Сам бросил пис­толет мне, но патроны все взял себе, сказав: «Ты уж не обижайся, у нас за­стрелиться нечем, не только воевать». И мы с политруком (он взял крупную овчарку) пошли по лесу, зашли на кух­ню, где мне наложили изрядно пшен­ной каши, в другую банку налили чаю и положили большой комок сахару, дали полкирпича хлеба. Я, конечно, все это съел, живот немного приподнялся, и началась резь в желудке. Но мы пош­ли дальше. Косогор был пологий, и мы спустились на луга. Там стояла неболь­шая изба. Зашли туда, там одна бабка, которой политрук сказал: «Мы перено­чуем у тебя, а утром уйдем. Дай что-ни­будь под бок». Она дала ему свою ка­цавейку, а мне - ничего.

Посмотрела на меня, пошла на ули­цу и принесла немного травы и какую-то теплушку. Я на полу лег на эту постель и мгновенно уснул. Вижу, как будто во сне, горит наша хата, в ней дыму полно. Баб­ка что-то причитает. И собака стоит ла­пой на мне и лает. Я проснулся, открыл глаза. Смотрю: надо мной в полуметре от пола стоит туман. Приподнявшись, вдох­нул этого тумана и закашлялся. Когда вы­скочил на улицу, изба уже почти вся была в огне. Собака снова подбежала ко мне, гавкнула и помчалась к железнодорож­ной насыпи, где в водосточной трубе си­дел и звал ее хозяин, который крикнул мне: «Скорей ко мне! Сейчас бомбы бу­дут рваться». И только я подбежал к тру­бе, нагнулся - и в это время взрыв.

Мы вылезли и пошли по линии на ст. Отрожки, которая была по ту сторону р. Воронеж на расстоянии около километра. Зашли в кабинет сержанта госбезопас­ности, который сразу пригласил сесть, а политрук доложил обо мне и ушел вос­вояси. Майор предложил сигарету, я от­казался. «А может, покушаете?» - пред­лагает. Я соглашаюсь. Он стукнул по стакану карандашом. Вошла девушка. Сержант сказал: «Принесите товарищу что-нибудь покушать». Она ушла и вер­нулась с подносом в руках, где на таре­лочках были жареный картофель, что-то вроде гуляша, стакан чаю, сахар, черная икра и хлеб. Я принялся за еду и мгно­венно все съел. Он посмотрел на меня и говорит: «Что, не наелся? Слушай, а ког­да ты ел вообще?» Я ему сказал: «Часа два-три назад», – «А что съел?» - «Коте­лок каши, литр чаю с сахаром, пол-бул­ки хлеба», – «А вообще сколько дней не ел?» Я сказал: «Шесть, сегодня седьмой», – «Тогда тебе хватит».

Начался у нас разговор по сущес­тву: о полете, о том, как сбили, как и где шел, что видел. Я все вкратце рас­сказал. Тогда он попросил пистолет, я ему подал, он написал расписку, что пистолет номер такой-то изъят у Апа­рина тем-то и дата, подпись, печать. И говорит: «Пойдешь на ст. Липецк, там сядешь на какой-нибудь поезд и дое­дешь до своих в г. Мичуринск». Я ему говорю: «Дайте мне какой-нибудь доку­мент». Он дал справку, что я направля­юсь в Мичуринск, и поставил подпись (без печати).

Только вышел со станции - неболь­шое поле, где догорал наш самолет Пе-2. Я подошел, увидел летчика, но опознать не смог, а самолет из нашей дивизии, 20-го полка. Шлем на летчике был напо­ловину сгоревшим. Когда я его снял, под ним увидел длинные белые волосы. По­думал: как у нашего Козлова. А тут стояла толпа женщин и дети. Спрашивают меня: «Ты оттуда пришел?», показывая рукой на линию фронта. Я говорю: да, оттуда. «А правду говорят, немец хлебом кормит, консервы выдает и по пол мешка муки? Мы туда хотим идти». Я им сказал грубо: «Идите, все идите и всем дадут, досыта не расхлебаете». А потом рассказал, как немцы грабили тех женщин, били их, был стон, крик. Тогда они все опешили и за­молчали. Я пошел к видневшемуся селу, к большаку, и только дошел до первого или второго дома, как меня остановили двое с автоматами в зеленых фуражках, спросили документы. Я показал справ­ку, которую мне дали. Они посмотрели и пригласили с собой в дом, который был от этого места метрах в 250-300. Майор в зеленой фуражке приказал мне подмести в доме, сделать уборку. Я ему объясняю, что но могу, и нога хромает. Он вытаски­вает пистолет и грозит расстрелом, за­ставляя убирать. Я категорически отка­зался, мотивируя, что не могу, и обозвал его как только мог. «Мы воюем, а вы по­могаете врагу. Вас надо расстреливать, а не меня». Тогда он ударил меня писто­летом, хотел по голове, но я отвернулся, попал по плечу. Заругался на меня на чем свет стоит, и два солдата подкинули мне прикладами по горбу, плечам. Я упал, он еще пнул меня и сказал: «В сарай». Они повели меня к сараю, открыли двери и втолкнули туда…

Там было не совсем светло, окон не было, свет проникал через щели де­ревянного заплота. Ко мне подходят два человека - один в гражданском, другой в военном. Когда разговорились и я объ­яснился, один говорит: «О, однокашник, я из 134-го авиаполка, который сбили в этот же день, но я ночью перешел к сво­им”. А тот, что в гражданском – лейте­нант, командир батареи 88-миллиметро­вых минометов. Все они были не раз у майора на допросе, и все ругают, воз­мущаются действиями людей в зеленых фуражках, а лейтенант-минометчик гово­рит: «Постой, вызовут на допрос, спро­сят, почему пришел, а самолет не вынес. Он мне предъявил такое: «Почему ты при­шел, а миномет не вынес, то есть оружие оставил врагу?». Я ему говорю: «А ты зна­ешь, что такое этот миномет, у него одна плита без станины 80 кг, да сам со станиной столько же, вот и попробуй вынеси*. А эмвэдэшник говорит: «Это дело не мое. Пришел без оружия - значит, врагу помогаешь». Вот какие бывают идиоты. Готовься и ты к этому».

А ночью меня вызвали на допрос, где, угрожая оружием, стали не толь­ко допрашивать, а прямо-таки пытать. Майор допрашивает и подносит кула­ки, а два охранника с автоматами сто­ят рядом и ехидно улыбаются. Через час или больше меня повели в сарай. Майор сказал: «Не признаешься - уберем. По­думай». Я пришел, рассказал ребятам. Они этому не удивились. Стали устра­иваться на ночлег. Всего в сарае было около 30 человек, одежды ни у кого не было. Большинство - солдаты из разных родов войск, вплоть до поваров, а двое - мужчина и женщина - не разговарива­ли с нами, они были немцы.

Утром принесли завтрак - по 150 граммов хлеба и банку из-под консер­вов с сырой водой. Вот такой завтрак. Обеда не было и даже не давали воды, вызывая очередных на допросы в течение одиннадцати дней. Я каждое утро и позд­но вечером ходил к ним на допрос. Лей­тенант приходит побитый, говорит: «Ско­ро и вам подсыпят. Сегодня бьют».

Вызвали меня. Как обычно, сидит майор за столом, рядом на столе лежит пистолет, и двое стоят сзади (конвой). Майор говорит: «Что еще нового у тебя, изменник?» И шлепнул меня по виску. Я отпрянул назад и со всей силы ринул­ся вперед, ударил его одной рукой в че­люсть, а другой - под «ложечку». Он за­качался, стал хватать пистолет со стола, заорал на караульных, которые прикла­дами меня сбили и по его сигналу уве­ли в сарай.

К обеду нас вызвали и говорят: «Пой­дете на ст. Грязи, там уедете по своим частям. А сейчас зайдете в лес за селом, там покушаете в столовой и вам дадут на три дня сухой паек». Мы были очень рады. Эта столовая была в километре, и мы пришли туда, покушали. Каждому дали по полтора кирпича белого хлеба, по небольшому куску сала, шпига и саха­ру в крупных кусках - по 3-4 на каждого.

Когда вышли на большак, нас об­стреляли два немецких истребителя. Пришлось прятаться от них в кустах. Минометчик-лейтенант ушел в лес, а летчик с радистом успели прицепиться к попутной машине и уехали. Я остался один. Прошел километров пять. На доро­ге появился небольшой поселок. Я зашел в первый дом, спросил разрешения пере­ночевать, но меня послали в следующий дом. Так я прошел все дома, и никто меня не пустил. Тогда я вернулся в большой дом, в котором были две женщины и де­вочка лет 14-15. Я сел на подержанный диван и сказал: "Отсюда я никуда не пойду. Не могу - устал, вы­бился из сил". Поло­жил полбуханки хлеба на стол, "сахар-комок", попросил кружку воды и начал есть. Девоч­ка из другой комна­ты смотрела на меня голодными глазами, перебирая губами. Я попросил нож, ей от­резал большой ло­моть хлеба и дал ку­сок сахару. Она взяла и ушла в другую ком­нату. Девочка принес­ла мне большую кружку парного молока. Я с аппетитом поужинал и тут же, на диване, уснул. Проснулся поз­дно утром, осмотрел­ся - на столе стояла эта же кружка моло­ка. Сходил на улицу, солнце уже грело, за­шел. Хозяйка пригласила выпить молока, я с молоком ел хлеб и грыз сахар. Ос­тался еще ломоть хлеба, я им угостил хо­зяйку. Девочки не было, отрезал граммов 200 сала. Остальное завернул в бумагу, завязал шнурком-веревочкой, которую дала хозяйка. Тут она стала рассказы­вать о себе. Мужа, двух сыновей взяли в армию, известий нет. В хозяйстве оста­лись одна корова, пять куриц. Хлеба нет, ходят по полям и что где найдут с весны, тем питаются.

Я распрощался и пошел на большак, который вел на ст. Грязи. На ст. Грязи я прибыл под вечер. Узнал, что один то­варный эшелон идет в направлении Ми­чуринска и ст. Кочетовка. Я побежал к теплушкам-вагонам грузовым, в которых было битком раненых. В один из вагонов удалось запрыгнуть. Там, на полу и на на­рах, лежали раненые в хаотическом по­ложении, не менее 25-30 человек. Раны перевязывали всем чем можно: бинтами, бумагой, тряпками, а пулевые простре­лы были просто заткнуты ватой. В вагоне запах какого-то смрада и слабые стоны. Один капитан, раненный в руку, поднял­ся с нар и завопил: «Тут для раненых нет места, а ты еще лезешь». Я ему объяс­нил, что я тоже военный, тоже воевал. Он говорит: «Много вас таких дезерти­ров ходит, все убегают, а воевать боят­ся». Увидев мой узелок, раненые зашле­пали губами, хотят есть, давно не ели, и никто их не кормит. Видя такое положе­ние, я спросил, у кого есть нож. Капитан тотчас же подает финку: «Что, зарезаться хочешь, дезертир?» Рядом лежащий ра­неный говорит: «Да хватит тебе, капитан, всех подозревать. Замолчи». Я взял фин­ку, разрезал веревочку, развернул непо­чатую булку хлеба и, положив на нары, сказал второму, который одергивал его: «Вот хлеб, вот сало и комок сахара, раз­делите все по больным». Сам отошел и сел у двери.

Пока ехали до Мичуринска, были раз­ные разговоры о войне, смерти и жизни страны, и людей. Прибыв на разъезд Ми­чуринска, я подался на аэродром. Доб­рался до проходной, меня не пропуска­ет караул. Я говорю: «Звоните на КП или в штаб 453-го полка». Мне ответили, что такого нет, улетел полк. И вот подъезжа­ет черный лимузин ЗИС-110, в котором, к моему счастью, оказался комиссар на­шей дивизии и еще какие-то начальники. Я обратился к ним и представился. Ко­миссар сказал: «Мы о вас слышали, сади­тесь в машину, поедем в штаб дивизии, а там вас увезут в свой полк». Я угадал на заднее сиденье. Когда машина трону­лась, сиденье начало амортизировать, и у меня начали рваться брюки, так как были очень ветхие, и я их, пока бегал по ма­линникам, здорово потрепал. Я попросил у шофера медной проволоки и стал што­пать дырки на главном месте.

Прибыв в штаб дивизии, комиссар сказал шоферу: «Дай ему нитки, иглу, и пускай он уйдет за кусты и маленько за­штопает, а потом мы пригласим его на беседу». Я заштопал, что мог. Пришел политрук, принес мыло, полотенце. «Да­вай, – говорит, – немного обмойся». По­дошли мы к колодцу, он начал качать воду насосом, а я - мыться. Но грязь от холодной воды затвердела. Политрук видит, что в такой мойке толку не будет, бро­сил полотенце и говорит: «Хватит, выти­райся, пойдем к комиссару и команди­ру дивизии на беседу». Когда я провел полотенцем по лицу, то оно стало чер­нее голенища.

Зашли в штаб. Я начал рассказывать о своих похождениях. Он говорит. «По­конкретнее и короче, главные моменты».

Я рассказывал больше часа, все слуша­ли с интересом. Потом он говорит на­чальнику обозно-вещевого отдела майо­ру Розкину: «Немедленно обмундируй и увези в полк».

Он дал мне обмундирование, конечно, не командирское и не летчика, а так общевойсковое. Я залез в кузов, и мы поехали в полк. Прибыли в полк. Уже на­чало темнеть. Все были на ужине в столо­вой. Там сразу при входе встретились с друзьями-боевиками, и мне преподнес­ли кружку спирта, заставили выпить за приход-встречу. В столовой в это время были подшефные с какого-то завода, они угощяли медком и бражкой. Когда мы с друзьями сели за стол, то все норови­ли подойти поближе, и каждый предла­гал кружку бражки. А один дружок Вася - боевик добрый, он сбил самолет про­тивника в тот раз на глазах у многих то­варищей и имел за это боевой орден Красного Знамени. Подошел ко мне, преподнес мне кружку спирта, заставил выпить. Я охмелел.

Вася решил отвести меня к команди­ру эскадрильи в палатку. Мы пошли. Про­ходим мимо красивого домика с садом, на уличной скамейке сидят две пары - ко­мандир полка и штурман полка со своими знакомыми, хозяйками дома. Вася был пьянее меня, узнал их и заорал, указывая пальцем: “А-а-а, еще командир полка, а сидишь с какой-то старухой". Командир полка сразу узнал нас и видит, что мы уже хулиганим, сказал штурману: «Вызови караул и пускай их посадят на гауптвахту». Мы зашли в садок. Вася кидался куда по­пало и на кого попало. Я прыгнул в окно помещения, а они схватили Васю - и за мной. Я пробежал по комнатам, выпрыгнул из помещения и по саду подбежал к скамейке, где сидел командир полка. С внутренней стороны сада осторожно за­лез под их скамейку и притаился. «Васю увели, а второго не могли найти», – до­кладывал дежурный по гарнизону коман­диру полка. В доме и садике все пере­искали и докладывают: не нашли, как в землю провалился. Я лежал под их ска­мейкой-беседкой, все слышал. Не уснул до тех пор, пока они сидели. Стало очень поздно, они пошли на ночлег в дом, а мне и тут хорошо, впервые за 19 суток сво­бодно, безо всяких забот уснул.

Утром проснулся рано, так как заря была прохладная. Вылез из-под лавоч­ки. Все было тихо. Из некоторых палаток слышался приятный храпоток.

Заглянул в одну, вторую - все спят. Пошел дальше и слышу - в одной палат­ке что-то брякнуло и чуть слышный раз­говор. Я заглянул, удивился, на секунду замер без движения: на меня смотрел ко­мандир майор Токарев, которого я при­крыл своим самолетом в бою. Он повре­менил, как бы тоже оцепенел: “Кто это, лейтенант Апарин, что ли? Мой спаси­тель”. Я ответил: “Да, он", – «Ну что ж, давай заходи, пожалуйста» . У них со штурманом стояла бутылка сливянки и полная крышка от котелка, налитая ею. Я поздоровался. Они ответили так же, добавив: "С приходом!" Я сказал: “Спа­сибо". Комэска говорит: “Что же ты, бу­рят-монгол (это у него такая поговорка сложилась потому, что он отслужил ка­валеристом на Дальнем Восто­ке, изъездил всю Монго­лию и там воевал на Хапхин-Голе), не успел прийти и уже нахулиганил. Вчера звонил командир полка, ис­кали тебя, что­бы посадить вместе с Тюкиным на гауптвах­ту. Куда ж ты так спрятался?

Я ответил: “Я был в месте, где был командир полка*. - "Что ты, невидимкой сделался?" Я гово­рю: ‘Нет, там сидели на скамей­ке две женщины. Я под эту ска­мейку залез”. - “Под подол, что ли?" - “Почти да”. - “Ну ладно, поди голова болит с бражки, пил ее?” Я ответил: “Нет. Спирт, что друзья подавали*. - “Ну давай, выпей этот черпачок за свой при­ход и мое спасение. Я тебе обя­зан". И подал мне. Я ее, конечно, выпил, и так она приятно прока­тилась, что был на всю жизнь как будто счастливее всех.

Заиграл сигнал подъема - 6 ча­сов утра. Был как раз выходной, поэ­тому долго спали. “Ну а ты ложись на мою койку, отдохни, пока мы строимся, делаем поверку и прочее”. Они собра­лись и ушли. Строй был на этой же ал­лее. Каждая эскадрилья - напротив своих палаток. Когда закончилась официальная часть построения, получив приказ разо­йтись, комэска на секунду задержал строй и объявил: *В наш полк прибыл еще один летчик, лейтенант Апарин”. Все закричали: “Ура!". Кто-то спросил: 'А где он?” Тут же ответ: “Дежурные его вчера с Тюкиным посадили на гауптвахту за ос­корбление командира полка*. Комэска сказал: “Неправда. Мои летчики никог­да не хулиганят. У меня нет хулиганов в эскадрилье, а лейтенант Апарин сейчас отдыхает в моей палатке". Все зашумели, подошли к палатке, сняли меня с койки, вынесли на улицу и долго качали, подбра­сывая вверх, крича: “Ура-а-а-а!”

Появились фотоаппараты. Начали фотографировать, было много разгово­ров, а потом я пошел в баньку, помылся, надел новое обмундирование: мелисто­новую рубашка, такие же черные брю­ки, солдатскую пилотку и солдатский ко­жаный ремень. Комэска сказал: “Ну вот, теперь он настоящий летчик. Принима­ем в свою среду. Это 19-й пришелец из 40 человек летного состава. Возможно, еще будут*.

Стали просить рассказать с начала до конца. И я рассказывал в этот день и еще два вечера свободных.

Так моя жизнь сама по себе вошла в нормальную колею, я получил новый самолет. Сфотографировали экипаж, и я опять приступил к боевой работе по уничтожению войск и техники против­ника на его территории. Пролетал до 27 января 1945 года. За этот большой бо­евой период времени пришлось воевать на 4-м Украинском, Южном, Сталинград­ском, 3-м Украинском и 3-м Белорусском Фронтах, совершив более 49 вылетов на дальнюю разведку в глубокий тыл про­тивника и около 100 боевых вылетов на бомбометание по уничтожению войск и техники противника. За это время я был еще дважды сбит противником и один раз - своими истребителями. 

Апарин Николай Николаевич, летчик-бомбардировщик

Родился 1 января 1919 года в с. Жилино Косихинского района Алтайского края. В семье Апариных было 9 своих и 6 приемных детей. В Великой Отечественной войне участвовали еще 5 братьев Николая Николаевича.

После 7-го класса сельской школы Николай поступил в Горный техникум, где оту­чился 1 год и бросил, поступив в 1938 году в аэроклуб в г. Прокопьевске. В первые дни Великой Отечественной войны самолеты аэроклуба в разобранном виде эшелонами от­правили на фронт. А летчики прошли 6-месячное обучение в Канском военном учили­ще, откуда сразу были отправлены на фронт. Войну он начал на Степном фронте млад­шим летчиком, а закончил в звании старшего летчика на Белорусском.

В Личной Летной книжке значится: “С начала Отечественной войны по 12 мая 1944г. гвардии младший лейтенант Апарин Н.Н. совершил 71 боевой вылет днем, из них 37 боевых вылетов на дальнюю разведку*. В графе ‘Парашютные прыжки” есть запись: *10.07.1942г. выполняя боевое задание на самолете Б-3, совершил парашютный пры­жок с горящего самолета с высоты 2700 метров. Прыжок произведен хорошо*.

Был награжден двумя орденами ‘Красного знамени’, тремя орденами Отечествен­ной войны I степени, массой медалей.

Однажды было у него в самолете пять бомб, четыре из которых он сбросил во время бомбардировки, а у одной бомбы застрял механизм, и она не сбрасывалась. При посадке она могла взорваться. Но Николай Николаевич сумел выбрать такой крен, что удачно посадил самолет и сам уцелел.

9 мая 1945 года летчик Николай Апарин встретил в госпитале с сильным ранением позвоночника и ноги. Выписавшись из госпиталя, он сразу приехал к матери в с. Жилино Косихинского района.

8 марта 1946 года женился на самой видной девушке в родной деревне.

В родном колхозе, будучи на инвалидности, Николай работал сначала на почте. Как-то раз зимой вез на лошади в сильную ме­тель почту в с. Зуеково и чуть не замерз. Но, как он потом расска­зывал, видимо, родился в рубашке. Имея два тулупа с собой, он решил остановиться в околке и переждать метель. Одним ук­рыл лошадь, другим сам укутался, да так и уснул. Проснулся толь­ко оттого, что откуда-то взявшаяся птичка села на кисть руки, тор­чавшую из-под тулупа, и стала настойчиво ее клевать.

Николаи Николаевич знаменит в родном селе еще и тем, что, вернувшись с ВОВ, по своей инициативе с помощью женщин (муж­чин в то нелегкое время в колхозе можно было по пальцам пере­считать) построил первую в Жилино электростанцию.

В 50-х годах долгое время проработал председателем Жилинского колхо­за Красное знамя .

По состоянию здоровья ушел на пенсию. На пенсии содержал большое хозяйство, охотился, рыбачил. Два года назад Николай Николаевич полностью ослеп после инсульта (сказались два ра­нения в голову).

Умер Апарин Николай Николаевич 28 марта 2004 года. 

Воспоминания прислал Сергей Апарин