Брезгин Николай Николаевич

– Фамилия моя Брезгин, зовут Николаем Николаевичем. Я из Добрянки. Город Добрянка Пермской области. Здесь учился в средней школе номер один. Учился хорошо, но отличником не был. Носил тетрадки в кармане, а домашние задания выполнял только тогда, когда они были трудными, и я знал, что никто их не сделает, а, значит, меня спросят обязательно.

Учение мне давалось очень легко. Прочитанное или услышанное я мог пересказать неделю спустя слово в слово.

Я с детских лет интересовался политикой. Книги о марксизме начал читать еще в третьем классе. В общем, был политически подкованным.

В июне 1941-го года, когда я закончил 10-й класс, мне было 17 лет и 8 месяцев. Парни, имеющие среднее образование, тогда по закону призывались именно в этом возрасте.

– Как вы восприняли войну с немцами? Ожидали, что она будет, верили в победу?

– Еще в начале 1941-го года, зимой уже знали, что нам придется воевать. А когда началась война, мы верили в нашу победу.

– Расскажите, как и когда вас призвали в Красную Армию.

– Сначала в училище послали, в военно-инженерное. А в училище я на сапера отказался учиться. Сказал, что хочу быть танкистом. И меня вернули обратно домой.

Я приехал, три дня отдохнул и пошел в военкомат. А военком говорит: “Не хочешь быть сапером, врачом будешь!”. Говорю: “Не буду я врачом, буду танкистом! Не хочу копаться в кишках и в крови!”. Военком выругался матом.

А 15 августа я проснулся утром и услышал, как маме кто-то сказал: “Николай пусть ко мне зайдёт”. Спросил у мамы, кто это говорил. Она ответила: “Так это военком, Некрасов, просил тебя зайти”.

Я пошёл, и целый день пробыл в военкомате, где меня назначили старшим команды, которую отправляли в Челябинск, в танковый запасной полк, в полковую школу, где танкистов обучали. Все старше меня.

Приехали. Я к начальнику штаба. Прошу меня оставить. Оставили. И зачислили в полк. Комиссию прошёл – в любой род войск годен. Потом, 5-го октября стали принимать присягу. Я вышел из строя и попросил оставить меня в учебной роте. А командиром роты был Герой Советского Союза Лазарев Евгений Кузьмич.

Учились и днем, и ночью. Там тяжело было.

– Чему обучали в полковой школе? В основном теории или практике?

– Теории. Практика-то была только бегом-бегом. Обучались мы до ноябрьских праздников, все в своей одежде. Когда первый раз в баню пошли, кто-то мои ботинки надел из другой части – когда мы пришли, разделись, те еще мылись.

А достались мне такие, где внутри гвозди торчали. Я в них немножко прошел и у меня кровь потекла. Взял их и выбросил. Месяц босиком бегал в армии. Осенью это было.

Все в столовую идут строем, а я бегу один по закоулкам, в гражданской одежде, босиком.

– Изучали вы танки КВ-1?

– Там же механики-водители обучались, радисты, заряжающие и командиры орудий. В танк КВ-1 залез и вылез. Один раз это было. Все! А стрелять на танке Т-26 ездили. Из пулемета стреляешь, а будто из пушки.

На стрельбу ездили уже в ноябре. Было холодно, а мы все одеты по-летнему. Из этого положения вышли так: два отделения отдают третьему всю одежду и сидят в одном белье. Третье отделение бежит стрелять. Потом прибегает, отдает одежду следующему отделению, чья очередь стрелять. Вот так и практиковались!

– Куда и как вы попали после обучения?

– Попал я в 9-й танковый корпус, в 267-й отдельный танковый батальон 23-й танковой бригады командиром орудия. Так у нас на тяжелом танке зовется наводчик. А прибыли мы туда в декабре 1941-го.

Старший лейтенант Фролов Николай Николаевич приехал в Челябинскую область, в полковую школу отбирать себе экипажи в роту. Меня взял в экипаж своего танка.

Но вместе с ним мне в бой ходить не пришлось. Зато он меня тренировал страшно. Все отдыхают, а он меня в танк загонит, к пушке привяжет и заставляет крутить её, наводить на цель, чтобы научить, все выполнять до автоматизма. А передо мной листок бумаги с карандашом положит. И я там рисовал квадратики, письма-конверты и роспись свою.

Может быть, благодаря его тренировкам я и остался жив.

В феврале 1942-го года мы прибыли под Москву. Там стояли и ждали, вдруг Сталин парад устроит. И вот когда 23-го все стало ясно, ночью прибыли в Серпухов. Я думал, что это уже фронт. Оставил свои бритвы и все, что не надо, чтобы в бой идти. Но оказалось, что это не так. Тогда мы были в 269 отдельном танковом батальоне, командиром которого был подполковник Корецкий Василий Игнатьевич.

У меня командиром танка и роты был старший лейтенант, а затем капитан, потом майор Николай Николаевич Фролов. Он с боем отступал с Западной Украины. Там первый раз встретились около тысячи немецких и наших танков в бою – танковое сражение под Бродами. Он в нем участвовал. Очень опытный, очень хороший товарищ.

В июле 1942-го года его у нас забрали на повышение в другую часть. И вот там, где-то в августе – сентябре 1942-го года он на танке ходил в бой. Танк подбили, он загорелся. Ребята из башни выскочили, а механик-водитель и радист не могут открыть люк. У КВ была особенность – чтобы люк открывался, надо чтобы башня стояла прямо. Так вот, Фролов снова залез в горящий танк, поставил башню прямо и выскочил, механик и радист тоже. Я горел, знаю, что это такое. Это хуже ранения. Сам себя теряешь. Это страшно, когда на тебе все горит.

Фролов погиб в июле 1943-го года в Курской битве.

– Когда вас перебросили на фронт?

– Летом 1942-го года мы стояли в лесу около деревни Черная Гора в Калужской области. Отсюда мы начали движение вдоль фронта. Нас перекидывали то в одно место, то в другое. Днем идем к фронту, а ночью меняем направление и потихоньку оттуда сматываемся. И опять грузимся. А днём опять направляемся к фронту. Но уже опознавательные знаки другие. То номера переписываем, то полосу белую делаем, то вперёд, то поперёк. Перекрашиваемся. Будто бы разные части. А в бой не вступали. Наверное, хотели ввести немцев в заблуждение.

За лето возвращались к Черной Горе несколько раз. У меня сложилось впечатление, не знаю, правда ли так, что на фронте один наш корпус оставался.

– На марше двигались по дорогам или бывало, что и по паханому полю?

– Да где потребуется, там и идём. А когда не надо, так в лесу прячемся. Капониры в 1942-м году всё время рыли, в 1943-м уже редко. А в 1944-м году вовсе не рыли ничего.

– Николай Николаевич, где и когда был ваш первый бой?

– В Калужской области за Козельском есть село Поляна, высота 182,8. Мы туда в лес пораньше прибыли. А у села стояли штук 20-30 подбитых наших танков.

Я тогда был в экипаже командира батальона, как отличный стрелок. И меня послали с грузовой машиной снять с Т-34 всё, что годится для нас. И в это время пролетела “Рама” – немецкий фюзеляжный самолет. Прилетел и начал на нас пикировать. Не знаю, где прятались другие. Я просто лег в поле у образовавшегося после дождя маленького ручейка. Лежал и смотрел. Немцы заходили несколько раз. Пикировали, пикировали, но ни разу не попали. Потом улетели.

Когда мы на машине уже возвращались обратно, немецкие самолеты появились снова, и опять пикировали на нас. Мы с дороги свернули и по полю гнали до леса. И ничего – в нас не попали.

2-го сентября 1942-го года. Стоим, ждем приказа вступить в бой с немцами. Поступила команда. Но не нам. Ушла бригада на английских танках.

Бой гремит. Потом все стихло.

Ну, думаем, закончилось. А потом снова поступила команда. И опять не нам. Т-34-ые ушли.

Опять еще жарче бой. И опять со временем всё стихло.

И уже где-то, может быть, часа в три, в четыре прозвучали по рации наши позывные. И пошли мы, наша рота – 10 танков.

Из леса выходим в овраг, оттуда на ровное место. За холмом справа церковь – купол далеко виден. Там могли быть немецкие корректировщики огня. Я по куполу сделал два выстрела, снес его. Дальше впереди вижу возвышенность. Там полно горящих наших танков, в том числе и английских.

В общем, задачу выполнили. Только из 10 танков вернулись обратно поздно вечером только 3.

Останавливаемся. Кажется, мы в своем лесу. Потом мы весь день просидели в танке, съели весь НЗ. А утром танк угнали на ремонт.

Я прежний экипаж не знал, потому что к ним пришёл только вечером перед боем. В этот танк, в открытый верхний люк влетел снаряд. Взорвалось внизу, экипаж побило. Николай Булатов там был. Он как за пушкой сидел, так и остался сидеть. А у заряжающего голову оторвало, и она упала в гильзоприемник. Командира в танке не было. Механик-водитель тоже живой остался, потому что его тоже не было – ранен был раньше.

Вечером пришли я и заряжающий, Кузнецов. Мы с ним ребят и похоронили. А утром вернулись командир танка и механик-водитель.

Когда танк ушел на ремонт, комиссар пришел и сидел около группы танкистов, что-то рассказывал. Я подошел. Слышу: “Ну, всякое видал, а такое, - говорит, - вижу в первый раз”.

– Чтобы так попал снаряд?

– Нет, он о командире орудия рассказывал. Мол, к своей пушке прильнул, целится и стреляет. Говорит, что по танку бьют, а он никакого внимания не обращает, продолжает вести огонь.

Спрашиваю: “Товарищ комиссар, это вы о ком рассказываете?” – “О тебе”. – “А разве по нашему танку били?” Я даже этого не слышал. Ну, у меня есть такая особенность. Если я чем-то занялся, мне тут хоть по голове ходи, я не слышу, не вижу. Оказывается, комиссар сидел в нашем танке, а я его не замечал.

– Что ещё вам запомнилось о тех первых боях?

– Запомнился мне и второй мой бой. Только один наш танк остался на поле боя. А мы всё ходим и ходим, бой ведем. Пушка уже не работает, пулеметы у нас вышли из строя. Напротив моей головы броня уже внутрь выгнулась. От взрыва тяжелых снарядов даже танк подпрыгивает. Потом рассказывали, кто нас видел, что на нас смотреть страшно было.

А наш танк продолжает двигаться. Сзади враг, спереди враг. Подбитый советский танк закрыл нам проход в деревню, куда нам нужно было попасть.

Командиром роты у нас был Лимонник. Я ему кричу: “Проси разрешения вернуться назад!”. А он боится. Он же команду получал, какую, я не знаю.

Я до этих боев был в экипаже с комбатом. А в КВ было так, что всё управление было с помощью танкового переговорного устройства, которое было у всего экипажа. Я рацию себе включаю и говорю: «Товарищ подполковник, бой вести не можем – пушка вышла из строя, пулеметы тоже. Прошу разрешения вернуться назад». А он говорит: «Старшина,- по голосу узнал,- привези длинноствольную пушку, Героем будешь!». А я ему: «Если тебе Героя надо, лезь сам за ней!».

– Противотанковая пушка нужна была?

– Ну, да, трофей. Немцы привезли длинноствольную пушку, а я не знаю, что это за пушка и где она. Я на этот танк пришел утром, перед самой атакой. Причем я шел в полный рост, не обращая внимания на свистящие рядом пули – не родился еще тот немец, который меня убьет!

– Так чем бой этот закончился?

– Вернулись мы. Слушай, по танку нашему, по броне уже трещины пошли, весь искалечен, краски не осталось. Гусеницы борта вырваны, на них шеи немецких солдат, на бортах кровь – мы же там один раз застряли на доте, развалили его. Когда приехали, сбежались все, смотрели на наш танк.

На ремонт его угнали потом.

– А немцы часто вас бомбили? Это же все-таки 1942-й год…

– Летали над нами. Но я самолетов не боялся. Один раз по ним думал стрелять из пулемета, так меня комиссар чуть не застрелил за то, что маскировку чуть не нарушил. А про то, как в первом бою на меня пикировала немецкая “Рама”, я уже рассказывал.

При бомбёжке или пикировании самолётов врага разбегаться надо. Нельзя собираться в группу.

У нас был такой случай. Когда мы с Брянского фронта переезжали на Центральный, к Рокоссовскому, ночью были немецкие бомбардировки эшелона. Так мы просто остановились, а паровоз ушел. Немцы за паровозом гонялись, а мы стояли. Отцепились все. Самолёты улетели. Паровоз вернулся, прицепили вагоны и поехали дальше.

– Часто вас спасали летчики? Часто они помогали?

– Самые лучшие летчики - это летчицы, которые на У-2. Если они ночью полетели, значит, мы можем спать спокойно. У-2 тихо летят, их не слышно, не видно, поэтому немцы их побаивались.

– Николай Николаевич, расскажите о политработниках. Они участвовали в боях?

– О комсоргах и парторгах я не знаю. У нас в 1942-м году были комиссары: ротный, батальонный. И они участвовали в боях. В 62-м гвардейском полку у нас комсоргом был Богославский. Комиссаров и комсорга мы звали попами. Они тоже исповедовали…

– А политзанятия проводились? Нужны ли они были в Красной Армии?

– Политзанятия нормальные. Проводились, когда были на отдыхе. Они всегда были нужны.

– Вы были в комсомоле, партии?

– Пионером был, октябренком был. В комсомол только в армии вступил. Потом в партию.

– А ваш отец, наверное, член партии был?

– Отец и мама беспартийные.

– Бога вспоминали на фронте?

– Нет. Причем тут Бог? Хотя вот, было такое. В Серпухове выхожу из расположения части, иду, а близко была церковь. Смотрю – из дома женщина выходит, молится на церковь. Увидела меня, повернулась и на меня давай молиться. Я спрашиваю: “Вы почему на меня молитесь?! Я же не Бог!”. Она говорит: “А ты солдатик, ты Родину защищаешь, ты святой человек!”. Вот так вот!

– Как вы относитесь к Сталину?

– Сталин – гениальный вождь. Без него не было бы победы.

– Насчёт особого отдела, СМЕРШ что скажете? В штрафбат кого-нибудь из ваших отправляли?

– А что особый отдел? Там люди разные были. В штрафбате тоже. У меня брат средний Володя, с 1926-го года, в штрафбате был.

Брат маму просил ему ружье купить. Ну, какое там ружье, на что?! Только он один в то время работал. А младший брат Женька, 1930-го года рождения, пошёл работать 1-го января 1943-го года, в 13 лет.

Володя прокатчиком работал на металлургическом заводе, где “Катюши” делали и куда возили лом разный на переплавку, в том числе и оружие. Брат, значит, немецкую винтовку подобрал там, обрезал и ходил с ней охотиться. И кто-то доложил, что он с ружьем, незаконно. Вот его и осудили в 1945 году и отправили в штрафную роту. И под Кёнигсбергом ранили. Все, списали! (Умер в 1991 году, 11 января, в день рождения младшего сына нашего брата).

А командир роты из нашей части на Западной Украине украинку изнасиловал. Отправили его в штрафбат. Вот его вернули обратно…

А бывало, какие-то наши проступки сходили с рук. Было однажды, что мы виноваты были. Пришли у нас искать в танке. Командир артиллерийской батареи стал в 1943-м году замом по строевой части. Он вот и полез в танк искать, где это спрятано. А его взяли там и закрыли.

Заряжающий Мишка Суворов говорит командиру части Шумшину: “Товарищ подполковник, подожди немножко. Мы сейчас твоему заму здесь дадим!”. Побили зама по строевой и отпустили. Того зама убрали, а нашим ничего не было. Слушай, нельзя нас трогать, нельзя. Мы же бешеные!

– Кто ещё воевал из вашей семьи?

– Мой тезка Николай Иванович Брезгин, двоюродный брат, погиб где-то на Украине. Мы с ним одногодки. А его отец, дядя Ваня, воевал в Первую мировую. Был в плену у немцев, вернулся очень поздно. Очень хорошо знал немецкий язык. Читал книгу на немецком, сразу же вслух переводил на русский. Когда Германия напала на нас, он работал сторожем, состояние здоровья у него было неважное. Пришел его сменщик и говорит: “О, мы немцев так перетак”. А дядя ему: “Нет! Германия не Финляндия, повоюем годика четыре”. Сменщик пошел и сказал куда надо, что дядя панику сеет. Дядю Ваню арестовали, посадили. И он в тюрьме скончался. Вот так: один дядя в тюрьме скончался, а другой там служил в охране.

– Приходилось ли вам сталкиваться со случаями немецкой пропаганды?

– Да. Было такое в сентябре 1942 года. Мы прибыли на новый участок фронта. Прибыли и слышим громкоговоритель с немецкой стороны: “Сегодня сюда прибыла прославленная 23-я танковая бригада, но ее ждёт участь других. Еще одна подходит, она уже потеряла половину своих танков. Вот и пожелание танкистам. Исполняем их любимую песенку “Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный, цыплёнок тоже хочет жить!”.

Потом, значит, передают, что начальник штаба такого-то из такого-то батальона перешёл на немецкую сторону. Называют фамилию, имя, отчество, звание. Затем начинают зачитывать целый список, около сотни человек. Потом приглашают переходить к немцам.

Перешли или не перешли, кто знает? Списки-то составить несложно.

Листовок полно сброшено, газеты немецкие. Всё это пропаганда.

– Николай Николаевич, вот вы освобождали Белоруссию. Видели ли вы преступления немцев, повешенных гражданских?

– Видел. В Калужской области деревни сожженные, одни печные трубы торчали. И жителей нет никого. Офицеры, может, видели больше. Они везде ходят, а я рядовой танкист. Я в лесу, в танке, под танком, в землянке живу.

– Вам приходилось сталкиваться в бою с власовцами?

– Когда воевали на Брянском фронте, то там мы этих власовцев давили. Залезли они на горку у города. Стоят. Мы полдня карабкались вверх, а потом мы расстреливали их как на учебном плацу. Каждому танку, каждому командиру орудия определили задачу. Пух-пух и всё...

– Были ли такие случаи, что вы входите в освобожденную деревню, а там партизаны повесили полицаев?

– Нет. Такого не видел.

– Знаю, что вы три раза были ранены. По документам, один раз в 1943-м году, два – в 1944-м. Правильно?

– В 1944 году один раз. А всего был ранен четыре раза, считая легкие ранения.

– Горел ли ваш танк? Вы в нём горели?

– Я горел, но не в танке, а зимой в землянке закрытой для танка, в капонире. Там стекло, печка. Около печки уснул и задел бок. Загорелся, выскочил. Плохо – снег смерзся. Прижимаешься к нему, чтобы потушить огонь, а он жжет. Опять скачешь, опять прижимаешься, опять вскакиваешь. А зимой-то ватные брюки, ватное всё. Там тлеет, там горит на тебе... Подоспели на помощь товарищи. Повалили в снег, ещё и сверху снегом засыпали. Потушили огонь…

– При каких обстоятельствах и как вы были ранены первый раз?

– Это произошло 20 мая 1943 года. Мы были на учениях. Пешие мы шли за танком. Впереди шел лейтенант автоматчиков, справа – командир танка. Я за ним. Он погиб, меня тяжело ранило, все остальные легко отделались. Позже мне сказали, что весь этот экипаж потом погиб, а я живой остался. У меня были переломы и частичное смещение костей таза, лучевой кости, кровоизлияние в животе, ранение в ногу, в руку и голову.

Когда в госпиталь привезли, спрашивают, сколько времени прошло после ранения. А я не знаю, что сказать, – сознание терял. Лежу и улыбаюсь. Вот такой характер!

Лежал в Курске в госпитале в гипсе распятый. Ни писал, ни по большому, ничего не ел. У меня побывал не только командир батальона, но и даже командир бригады приехал. Их приезду был очень рад.

Меня, как тяжелораненого, собирались отправлять самолетом в Москву. Но в этот день налетело много немецких самолётов. Бомбежка Курска была очень мощная. Рядом с бывшей школой, где размещался госпиталь, произошёл взрыв. Подумали, что это была бомба, а позднее выяснилось, что это целый самолёт грохнулся. Здание закачалось, как корабль.

Все, кто мог, убежали с четвертого этажа, где мы находились. Кто не мог – под нары залез. Один я остался лежать. Потолок валится, стекла все вылетели. А я лежу, весь в гипсе, только лицо рукой закрыл – чтобы целым осталось.

– И после этого вы выздоравливали?

– Меня на Урал в госпиталь отправили. Там я был первым танкистом за всю войну. Когда меня выписывали, я ни рук, ни ног поднять не мог. Только отрывал от себя чуть-чуть. Попросился в 30-й запасной танковый полк, сказал, что я там. Оттуда до моей родины каких-то 400 километров. Я думаю: “Гад буду, не жить, если свою маму не увижу!”.

Когда выписали, я до Тагила доехал и вместо Челябинска и Свердловска поехал в Пермь. Доехал. Идет навстречу женщина: «Ой, Коля Брезгин!». Я говорю: “Да”. «А тетя Финна знает?» – «Не знает». – «Ой, а ты совсем?». Ну, не буду же говорить, что я в самоволке. Говорю: “Совсем”. – “Ой, радости-то будет!”. А я иду. На мне рваная шинель, заплатанная гимнастёрка, погоны я сорвал и в карман. Я сначала их терпеть не мог. У нас же до этого петлицы были.

Домой пришел. Сбежались родственники, друзья, знакомые. Сказал, что мне обратно в часть нужно. Иду я по улице, а они все уже: «Да как же ты, родной! Ты же еле ходишь!». “Ничего,– говорю,- оклемаюсь еще!”.

– И поехали вы в 30-й запасной танковый полк…

– Слушай, вообще-то у меня сложилось впечатление такое, что танкисты вообще помалу воюют. Пока их обучают, пока танки получают. Потеряли машину – ждут новую. После ранения опять обучают. А я обученный. Причем я попал к тому же самому преподавателю, который был у меня первый раз. Он был арттехником.

В пушке самое сложное – это механизм действия, откат и накат. Вот один раз эта тема, второй, третий раз. Я руку поднял и говорю: “Товарищ лейтенант, у вас наставление по этой пушке есть?”.– “Да”. – “А можно мне его?”. Дал. Я 15 минут почитал и снова руку поднимаю: “Можно я расскажу?”. Он говорит: “Давай”. Вот так! Он арттехник, а я это самое, пацан!

– Николай Николаевич, как вы считаете, когда были самые тяжелые бои, в которых вы участвовали?

– Для меня лично это два боя в 1942-м году.

Очень был ответственный момент в феврале 1943-го года на Брянском фронте. Тогда командующий общевойсковой армией, будущий маршал Баграмян должен был сделать дыру в немецкой обороне. И в эту дыру должен был войти 9-й танковый корпус и выйти в тыл к Брянску. Если бы все это получилось, Курской битвы бы не было.

А впереди должны были идти наши танки. За нами шла танковая 23-я бригада, весь корпус. У танков никаких опознавательных знаков. Только в белый цвет покрашены и всё! У экипажей забрали все документы, ничего у нас не было. Надо было идти 300 километров. Рано или поздно нас бы шлепнули. И никто бы нам на помощь не успел.

Но мы постояли, постояли. И все! Если бы удалось прорвать немецкую оборону, то мы бы вошли в образовавшуюся в ней дыру!

Ну, вот, Баграмян дыру сделать так и не сумел, а столько людей положил!

– Командир бригады или полка вообще участвовали в боях или командовали сзади?

– Да не ходили они в бой больше 2 случаев. И командир 23-й Глуховско-Речицкой ордена Ленина Краснознаменной ордена Суворова танковой бригады и командир 62-го отдельного гвардейского Люблинского дважды Краснознаменного ордена Александра Невского танкового полка.

– Николай Николаевич, что сложнее переносить: сами бои или тяготы фронтовой службы?

– Бои – это редкие эпизоды. А остальное – работа.

В 20-ти градусный мороз, когда в танке работаешь, люк откроешь и, кажется, будто ты голенький. Воздух идет внутрь через башню. Если бы во время боя тяги этой не было, в танке просто задохнулись бы.

– Кстати, как подавались команды? Допустим, цель на 12 часов, 10 часов.

– Слушай-ка, в танке все не так. Там пушка имеет выстрел, прямой выстрел на 100-800 метров и всё, что ближе. Она будет попадать в цель. Не надо менять показатели прибора...

Общались же по радио.

– А как было со снабжением?

– На фронте в 1942-м году немножко полегче было, чем в учебном полку и в тылу. А вначале и там было голодно.

В Подмосковье были, в Серпухове, потом под Калугу попали. Как-то вечером командир нашей роты Фролов руки мыл. Я ему поливал. Лью, не экономя воду. И он мне: “Коль, ты что так много льёшь, не видишь что ли?” – “Нет, не вижу”. – “А что ты видишь?” – “Да вот, кружочек вижу”. – “У тебя куриная слепота!”.

И повел меня утром в лес, нарвали мы с ним щавель. Он сварил суп щавелевый и давай меня кормить, потому что я с голодухи зрение потерял.

В Челябинске плохо питались, но все-таки немножко получше, чем в Подмосковье. Там-то запасы у немцев остались. В Серпухове кормили горячей пищей – супом один раз в сутки, в обед. Вечером выдавали хлеб и сахар. Мы хлеб и сахар сразу же съедали, запивая даже не чаем, а водичкой горяченькой... А потом ждали следующего дня с обеденным супом в котелке, в котором плавал маленький кусочек мяса свинки (не уверен, что это был он). Картошка была черная. Мы были голодными, и то есть не могли – выбрасывали.

В 1942-м году мы за Калугой стали. Там какой-то колхоз уцелел. Командование договорилось, чтобы нам отдавали сыворотку, остающуюся после выработки сметаны. Вот это нам дополнительно давали. Тогда мы немного ожили. А то зимой на посту стоишь – ходить сил нет. Стоишь, замерзаешь! Винтовку рядом воткнешь в снег, потому что ее держать не можешь – сил нет.

– Насчет 100 граммов. Выдавали вам, танкистам, пили? Вот мне, в основном механики-водители и наводчики, говорят, что вообще даже и не давали.

– Я тоже так скажу. И даже командир танка не давал, хотя в машине возили спирт вместо воды в бачке. Один раз только за всё время дали по 100 граммов в 1944-м году. И нам показалось этого мало. Мы польский бимбер достали. А вообще, я пить не люблю...

Говорят, танкистам шоколад давали. Тоже только один раз досталось.

– Вы, наверное, не курили на фронте?

– На фронте закурил, после первого боя, когда погибло очень много ребят. Как меня ранит, перестаю курить. В госпитале не курю, в тылу не курю. Потом опять курю. Ранит, опять бросаю. А в танке вообще не курил.

– А после войны вы сразу бросили?

– Нет. Я лет в 50 бросил курить. Причем для меня это было просто. Если я сказал, что не буду сегодня пить, то ты на мне хоть кол чеши, я не буду пить! Или сказал, что я рюмочку выпил, больше не буду – все, конец!

– Были у вас какие-то трофеи? Можно же было все-таки что-то увезти с собой? Вы же все-таки на танке.

– Это было. Особенно в Восточной Пруссии. Там же эти фольварки все – усадьбы отдельные. Там в подвалах сыры, мясо, а если нет - живность есть. К свинье подошел, бах ее! А с курицей вообще просто: за голову тряхнул – голова в руке, а курица бежит и падает.

– А чем вы на фронте занимались в свободное время?

– Слушай... Ну, вообще я скажу, что столько веселья, столько анекдотов, песен, что мы там пели, я никогда больше не видел и не слышал! Сейчас столько не поют, если только кто-то специально в хор ходит.

– Какие интересные истории вы слышали на фронте?

– Тут все разные истории... Вот рассказывали, как будто бы от имени командира нашего 8 гвардейского танкового корпуса генерал-лейтенанта Попова.

Значит, где-то в конце апреля 1944 года ему позвонил из Москвы, из главного танкового управления маршал Федоренко. Просит его прибыть в Москву. Тот приехал. И Федоренко ему говорит: “Алексей Федорович, вас хочет видеть товарищ Сталин». Он: «Меня, Алёшку Попова, хочет видеть сам Сталин!». А он, Лешка Попов, донецкий шахтёр, участвовал ещё в гражданской войне в походе из Донбасса, из Луганска к Царицыну с 5-й Красной Армией Ворошилова. У него лицо все в черных точках, как у шахтеров-забойщиков. Ну, вот ему говорят, что Сталин любит, чтобы человек знал свое дело. И чтобы, если что, на своем стоял – податливых не любит. И чтобы его называли просто Иосиф Виссарионович.

Приходит день, и генералу говорят, что Сталин сегодня примет его. Приезжают в Кремль, заходят в зал, а там ковер такой... Ноги в нём тонут. Говорит маршал: “Ты здесь посиди, а я пойду и доложу, что мы тут явились”. Ушел. И вдруг дверь открывается, и входит Сталин, и трубку курит. Аромат такой! “Я бы,- говорит генерал,– полжизни отдал бы, чтобы хоть раз такую трубку покурить!”.

Подходит Сталин и говорит: «Ну, Алексей Федорович, здравствуйте!». Я, говорит, так и обмяк. Меня, Лешку Попова, сам Сталин по имени отчеству назвал. И товарищ Сталин, Верховный главнокомандующий мне говорит: “Алексей Федорович, давай успокойся, садись и рассказывай, что у тебя в корпусе делается?” Я, говорит, стал рассказывать. Он меня поправляет: “Не так, а так!”. Лучше меня знает, что там! Вот так-то!

Потом говорит: “Алексей Федорович. Я тебя вызвал, потому что мы тебя, твой корпус передаем в Первую польскую армию”. – “Ясно, товарищ Сталин!”. – “А вопросы есть?” – “Да, есть. Иосиф Виссарионович, а если они откажутся воевать? Что тогда делать?” – “А вот ты мне и скажи, что ты будешь делать! Я тебя для этого и вызвал!”. – “Я их с говном смешаю!”.

“Постарайся свой корпус в бой не пускать. Вот! Ну, а теперь все!”, говорит Сталин. А генерал просит: “Дайте мне полк самоходок”. Сталин: “Нет, я тебе полк самоходок не дам. Я тебе дам полк ИС-2”.

И давай ему Сталин рассказывать, что это за танки. А тот их ещё не видел, не знает о них ничего. А Сталин все знает! Говорит: “Вот что, Алексей Федорович, с этим полком тебе и войну кончать. За него ты мне спасибо скажешь! Всё, поезжай!” А этот полк был в его, Сталина резерве.

– Николай Николаевич, расскажите, как вы подбили немецких “Пантер”.

– В августе 1944-го года в Польше состоялся бой, в котором я четыре танка (Пантеры) шлёпнул, а потом меня.

Танки ИС-2 мы получили в феврале. Из пяти танков моей роты уцелел только один, наш. Что случилось с остальными, не знаю, потому что это без нас было, мы от своих отстали. У нас сначала гусеница полетела, потом в Люблине бортовой фрикцион. В это время мы были переданы Первой польской армии.

18 августа в нашем полку оставалось не больше 14 машин. А в подошедшей немецкой колонне, это я потом узнал, было больше 50 штук. Наш танк стоял за домом, прикрывался. Мы были самыми передними. А неподалеку были немецкие танки. Пехотинцы нам говорят: “Там танк, а вы тут стоите! Давайте выезжайте! Нам в атаку идти нужно!”.

Я из ИСа не стрелял до этого боя ни разу, а пушка-то ведь новая, длинная. Я почему-то думал, что у неё большая дальность выстрела, потому что ствол длинный, что скорость полета снаряда больше, значит прямая дистанция гораздо длиньше. И расстояние поставил в 1200 метров по прямой.

Через свой прицел видел цель. Три танка боком шли. Четвертый приближался. Прицел увеличил цель. Я увидел, что в стволе его пушки все сверкает. Вот тут дрогнуло, здесь дрогнуло. Мне бы только не промазать…

Танк стоит бортом к нам. Первым выстрел сделал. У меня перелет. Я тогда взял и изменил точку прицеливания, еще немножко поднял – опять перелет. И тут что-то сработало. Я взял и поставил 8, прицел 800 метров, прямой, и сразу в борт, и готово! Потом мы вернулись в деревню.

Немцы в наших стреляют, а мы? Пошли по деревне посмотреть, где что. Видим, на высоте пушки среди деревьев дыра как бы – там стоит немецкий танк. Видимо, они отвлекали внимание от тех, что нас атаковали.

Ой, думаю, мы подъедем, а немцы даже и не увидят, что мы тут. И подъехали, как на учебе учили. Тут я спокойненько навел, один снаряд и готово! А мы, вместо того, чтобы вернуться, по этой улице поехали вперед.

Вдруг слышу – по танку стрельба началась, по броне забарабанило. Вылезли под грушу, задели дерево. Плодами все было усыпано. Пошли и груши давай есть. Нашли и осмотрели тот танк немецкий подбитый – груда металла лежит и горит. А танка нет! Нам так весело стало! Мы сидим, хохочем.

И вдруг слышим, как кричит пехота опять – уже бегут назад. За ними движутся танки немецкие. Мы поднялись и поехали. Проехали мимо дома, где стояли до этого, и увидели, как он горит.

Вижу немцев. Первый танк я пропустил. Пока разбирался, он в лес зашел. А навстречу второй вышел. Попал ему в моторное отделение, и танк сразу остановился, а башня стала поворачиваться в нашу сторону. Я выпустил второй снаряд и попал под башню, которая улетела к чертовой матери! Все взорвалось.

Глянул, а второй танк к нам идет. Уже близко. Вот тут у меня дрогнуло всё. Но я тоже успел в него попасть.

Я немца грохнул и взялся рукой за поворот башни, электрический. И тут меня словно бревном ударило. Снаряд прилетел в командирскую башню и взорвался, а меня под пушку бросило. Оборачиваюсь, а моторного нет. Я пытался выскочить, но застрял в люке, и больше сотни осколков мне влетели в спину.

А тут болванки летят, только свистят. Думаю: ну, попадет – ни кусочка от меня не останется. И перевалился через люк. Упал и стал перекатываться по земле. Только упал, наш танк сдал назад. Это он воспользовался третьим методом заводки, баллоном со сжатым воздухом. Вот оно и сверкнуло!

Только 20 лет спустя додумался, что сжатым воздухом завелся танк. Его-то заводили мы вручную – стартер не работал, гусеницы были порваны и соединены, один волок был выброшен. Если бы стартеры были нормальные, я бы, наверное, не выскочил, в танке остался бы лежать.

Заряжающий Рафик Сатуров не видел сверкания, да его и ранило только немножко. Он и механик Николай Удалкин в танке остались. Удалкин был награжден Красным Знаменем, а Сатуров - Красной Звездой.

Командира в танке не было. Весь бой без командира. Где он был там сзади за танком, я не знаю. Только ему орден Красного Знамени дали, а мне - Звездочку.

Наш танк ушел, а я вскочил, побежал сначала. Потом все тише и тише – ранение стало сказываться. Гляжу, артиллеристы бегут назад. Пехота бежит. Все бегут! А я упал уже, сил не осталось. Потом вдруг выскочил броневичок. Увидели меня и назад сдали. Меня головой в башню сунули вниз, ноги вверху, и вывезли оттуда в свою, чужую для меня, часть.

Из меня вытащили осколок снаряда, большой он был. Сделали мне перевязку и отправили в свою медсанчасть. Там мне снова сделали перевязку. И врач предложил выпить, но я отказался – видел, как передо мной дали спиртное другому раненому, а его вырвало. Потом врач спросил: “Ты посидишь или тебя положить?”. “Да нет, посижу”,– ответил я. Но у меня закружилась голова, и я стал падать. Врач успел меня подхватить и положил.

– Как проходило ваше лечение?

– Отвезли меня в медсанбат. Лежу я лицом вниз – ранена спина. Слышу, вижу, что умирает командир орудия из нашего полка – напротив меня лежит. Слышу, как заряжающий мой кричит, Рафик Сатуров: «Умираю, умираю!». На него кто-то как цыкнет: «Тут раненые потяжелее тебя молчат!». Сатуров замолчал.

Хочу сказать, что нас перед боем подняли по тревоге. Последний раз ели 17 августа. Мы только позавтракали. Только вечером я убил поросёнка, и офицеры из него приготовили, поели. Но мне-то хоть досталось, остальным нет!

Ну, вот, и тут есть хочу. Перевернулся на спину, на рану кое-как лег. Лежу. Санитар бежит. Я его позвал: “Есть хочу!”. – “Так нечего. Колбаса американская, да хлеб!”. Я говорю: “Давай сюда!”. Вот он мне полбуханки притащил хлеба, банку американской тушенки и колбасу. Я их съел. Ну, теперь спокойно лежать можно!

Обход врачебный. Ко мне подходят. “Куда ранение?” – “Да там, снизу!”. “Ну, перевертывайся” – “Не могу”. Меня перевернули. Врач посмотрел и говорит: “Жить будет. Если бы проникающее ранение было бы, давно бы помер!” Все!

Меня перевязывают и увозят в польский полевой госпиталь в деревне Скруда. Там лежал в отдельном домике. Лежал в одном белье. Назначили меня старшим по палате – ну, как же, старшина! И выдали мне халат.

Как только мне стало полегче, я решил, что смогу вернуться в свою часть. Боялся, что её перебросят на новое место, и после госпиталя не смогу попасть туда, к своим друзьям.

Когда пришел намеченный мной день, накормил свою палату – принес им двойные порции борща. Потом сказал: “До свидания!” и потопал.

Мне надо было в город пройти, а там уже дорога на запад. Иду. Вдруг заградотряд: «Куда идешь?! Кто такой?!». Показываю документы – у меня была красноармейская книжка. “Да вот ходил сюда в госпиталь, из которого иду. А теперь возвращаюсь в свой госпиталь”. И этот город называю. – “Ну, ладно, иди!”. Пошел дальше.

Иду. Раны болят, спина… Бинты отрываются, опять намокают от крови и снова прилипают и сохнут. Кровь течет, больно! Думаю: “Дурак, что пошел! А обратно всё равно не вернусь!”.

Подхожу к городу. На входе смотрю – опять заградотряд. А вдруг что-то пойдёт не так! Обошел его стороной. Ну, пошёл. А дальше уже все! Машина в город идёт. Руку поднял – остановилась. И повезли меня в Миньск-Мазовецкий, есть такой город в Польше. Мы его брали. Еду в халате в одном, а под ним только подштанники, и всё!

Въезжаем. Увидел машину из нашего корпуса c опознавательным знаком – вроде как копыто и внутри ядро белое. Она из мотострелковой бригады оказалась.

Привезли меня туда, в мотострелковую. Там командир бригады: “Откуда и куда едешь?” – “Из 62-го гвардейского танкового полка. В 62-й полк надо”. – “Так ты что, из госпиталя?!”.

Бригаду свою выстроил. И меня вывел. “Вот,- говорит,- смотрите, что тяжелораненые танкисты делают!”. Потом мне: “А ну-ка, покажи”. Распахнул я халат, а под ним всё красное от крови. “Вот,- говорит комбриг,- какие бегут! А вы у меня как воюете?! Вот с кого надо брать пример!”

Приходит из медсанбата автомашина. Прошу меня в полк завезти. “Ну, ты,- говорят,– к нам уже в третий раз попадаешь!”.

А когда я в полк приехал, сразу же попросил отвезти меня в медсанчасть – раны так болели, что сил терпеть больше не было. Отвезли. Сделали перевязку.

Так получилось, что я был ранен 18 августа, а в часть вернулся уже в начале сентября. В танк же сел уже только где-то в конце сентября. А сначала меня старшиной роты резерва сделали, потом при штабе на телефоне сидел.

– В танковых войсках в основном люди какого возраста были?

– Всякие были. Молодёжь, мужики по 45-50 и 55 лет. И в 62 года был. Всё время при кухне картошку чистил. Мы его берегли, но не уберегли. В 1945-м году погиб под Прагой.

Поехал с кухней. Начался обстрел по квадрату, сел в одну воронку, а сослуживцы в другую. Те его зовут к себе. А он: “Да мне и здесь хорошо!”. И прямо туда, где он один был, снова попал снаряд, в воронку...

– Кстати, выплачивались ли какие-то деньги за уничтоженную немецкую технику?

– Да. За каждый подбитый танк 400 рублей. Когда война закончилась, у меня на книжке 25 тысяч было. Здесь и за уничтоженную немецкую технику и зарплата – всё перечислялось на книжку. Но это без учёта положенных мне денег за службу до 20 мая 1943 года. Я не знаю, как все это пропало. Ранен был не в танке, где тогда документы оставил. А весь мой экипаж погиб. Подсчет же подбитой мной немецкой техники я не вел. Этим занимались в штабе. Могли посчитать и записать на мой счет потом, через неделю, через две... Я же был на месте.

– Как воевали поляки?

– Поляки стали воевать нормально, но мы там были недолго. Командира Первой польской армии я видел, вот как тебя. Ему наш танк показывали. Он стройный, высокий такой, молча залез в танк, молча вылез. Такой высокомерный, понимаешь?! Мне он не понравился. Наши генералы, если даже ничего не могут, так хоть матом тебя обложат!

– А вы видели на фронте наших генералов?

– Конечно, видел. Разных видел. Командира 8 гвардейского танкового корпуса генерал-лейтенанта танковых войск Попова видел. В девятом танковом корпусе многих генералов видел, командира корпуса и других, потому что зимой 1943 года их собирали. И именно наш танк, танк командира батальона, в окопы зарыли учебные, а мы, значит, через окопы проходили. Пехотинцы должны были нас гранатами закидать. Первый раз мы прямо проехали. Пехота видит, что ничего страшного. Когда во второй раз поехали, один стал бросать. А в третий раз заезжаем, они уже освоились и все бросали гранаты. Тогда мы взяли и немного крутанули гусеницами над окопом. Засыпало одного сразу. Вытащили кое-как. Поняла пехота, что тоже нельзя зевать-то!

– Какие вообще были отношения с военными-поляками? Не было никаких трений?

– В Первой польской армии поляков разбавили русскими, большинство составляли советские.

Когда в Люблине танки стояли поломанные, к нам поляк подошел. В форме. Мятая фуражка, всё такое. Попросил поесть. Мы его накормили.

Он говорит: “Да какой я поляк?! Я такой же, как вы...”. Открывает чемоданчик, а там фуражка офицерская лежит, советская, разглаженная. “У меня,- сказал,- фамилия оканчивается на «ей». Поляки молятся, а я только делаю вид”.

– А с мирным населением какие отношения были?

– Хорошие. Песни русские любят…

Я в госпитале польском лежал, в деревне Скрунда, в отдельном домике. Хозяин имел пять моргов земли. Я не знаю, сколько там земли. Рядом сосед. У него семь человек семья и один морг земли. На этой земле он должен иметь и пашню, и дом, и лес, и все такое прочее.

Так вот, тот, у кого было пять моргов, по-моему, по-нашему кулак вроде. Сын у него 40-летний, не женат, только по бабам бегает. Сосед, который рядом, на него и у себя работает. И тут же работает вся его семья. А сын кулака только шляется.

Подходит как-то ко мне и рассказывает: “У нас жизнь была хорошая. Я в Варшаве жил. Балы у нас были, танцевали …”. Я говорю: “Первым сбежал ваш военный министр, в Румынию, а потом в Англию. Бросили вас!”.

Потом он меня спрашивает: “А пан кто будет?”. Говорю: “Как кто?! Я танкист!”. Он обрадовался: “Я тоже танкист. Когда Германия на нас напала, мне велели идти получить танк. А я сюда, в деревню уехал, я здесь ещё”. – “Ах, ты,- говорю,- старый хрыч (ну, для меня старый)!”. Ему говорю: “Мне 21 год, я уже второй раз ранение получил. А я что?! Жить не хочу?!” Поляк от меня бежать. Позже говорит: «Ой, танкист злой человек, я танкиста боюсь!». Вот так вот.

– Чем ещё запомнились вам боевые действия в Польше?

– У нас бой был интересный в 1944 году. За Наревом, притоком Вислы, был наш плацдарм, 11 километров по фронту и пять километров вглубь, то есть простреливался насквозь. А у немцев был плацдарм у Вислы.

Значит, на той стороне немецкие танки, железная дорога, насыпь. А на этой мы стоим. Приказ получили уйти оттуда тихо. И за день и ночь сделали марш из Чарна Струга, форсировали Западный Буг. И потом ночью Нарев форсировали. По надувным мостам больше ширины танка.

Мы ползли перед танками. Командир идет, курит, командир танка, механик-водитель идут. А мы ползем рядом с гусеницами танков. Весь полк перешел. Ни один танк не свалился.

О нашем марше и состоявшемся потом бое Сталину докладывали каждый час. Почему? Немцы в эту ночь должны были бросить против нас большое количество танков, две дивизии СС. Они бы тут смяли нас сходу.

Танков немецких не было, они не успели. Если бы мы опоздали, немцы бы пришли бы и этот плацдарм вернули бы. А так мы немецкие танки застали на платформах. Перешли мы, и ночью с включенными фарами наши танки рванулись на немцев. Всё смешалось. И Т-34 их там разделали.

– Вы лично в этом принимали участие?

– Я был в Легионово. Там у немцев был плацдарм. А у нас было задание ночью очень важный перекрёсток дорог занять, чтобы к нему никого не пускать. Немцы подумали, что свои идут, а тут мы оказались. Давили их, стреляли...

– Николай Николаевич, расскажите, где и как вы воевали в 1945-м году.

– Это было в марте 1945-го года в Липпштадте (Восточная Пруссия). Экипаж ИС-2 был высажен. В танке остались только механик-водитель и командир 62-го гвардейского танкового полка полковник Ивановский Евгений Филиппович, после войны Герой Советского Союза, и начальник разведки, бывший мой командир танка, Сотников. На танке были радист и заряжающий. А за башней уже сидели автоматчики, охрана. А впереди на машине адъютант командира полка и командир танка.

И вот оттуда, где я вел бой, немцы пошли в атаку на этот наш танк. Я, правда, там не был, только из рассказов знаю. В общем, танк загнали куда-то в кювет или в яму, и он застрял. Ни туда, ни сюда. Автоматчики в танке закрылись, сидели. А командиру орудия, заряжающему и радисту приказали уходить.

(Радист Женька Занчевский он и сейчас живой. Живёт в Сибири. С его старшим братом я учился в одном классе. Мы с ним сидели 6 лет вместе. Мой одноклассник погиб под Сталинградом. А с Женей мы в этой части встретились. Друзья фронтовые).

Автоматчики до последнего сражались и все погибли. Те, которые в автомашине были, тоже погибли.

Немцы пьяные подошли к танку, стучали по броне, кричали: “Рус, сдавайся!”. Кто оставался внутри, сидели и дрожали. Да, я думаю, что дрожали, конечно. Ну, вот, пьяные ушли. Пошли за рюкзаком со взрывчаткой. Всей оравой пошли.

Командир орудия Колька Иванов, радист Женька Занчевский ползли по снегу, перевалили за горку. Когда немцы ушли, они вернулись к нашему танку. А заряжающий на самой горке уже не вытерпел, вскочил. Его немцы уложили.

Механик-водитель вечером внутри танка днище открыл руками, почти содрав кожу до крови, прорыл в снегу канаву, и все из танка выползли. Они тоже к танку вернулись.

Мы вызвали помощь, их увезли. Я вот не помню, когда командир танка вернулся. Все эти события длились примерно неделю.

На следующий день после того, как танк в часть притащили, пришел батальон Т-34 и ко мне в батальон. Там их комбат своих выстроил: “Смотрите! Один танк стоит, и никуда они не бегут! На них пьяные немцы, а они к танку обратно! А вы у меня там бежали от немцев!” Он их тогда остановил – выстрелил над ними. Потом он их снова послал вперед. И они уже не бежали обратно. Вот такое дело!

– Кем вы были по званию? Какие у вас были обязанности как у командира орудия? Приходилось заменять командира танка?

– Старшина. Сразу старшина, никаких младших сержантов. И этим я гордился. Офицеров больше, чем старшин в 18 лет.

У меня же среднее образование, я 10 классов окончил. Меня всё хотели офицером сделать, в училища посылали. В 1942-м году командующий танковыми войсками фронта даже приказывал присвоить мне звание лейтенанта без всякого училища... Он уехал, и я отказался. Хочу танкистом быть, командиром орудия.

В бою я отдаю приказы механику-водителю, когда и где остановиться, где поставить танк, чтобы вести огонь по противнику, потому что ИС-2 с ходу стрелять не может!

Приходилось и заменять командира танка. Были два таких случая.

Первый в Восточной Пруссии. Плотников тогда временно выбыл из строя. Я его заменил – отдал приказ и ушёл. Командир полка приезжает и спрашивает: “Где командир танка?”. – “Ушел туда-то”. Он туда приезжает, а там заряжающий Сатуров. Подполковник у него спрашивает: “А кто командир танка?” – “Брезгин”. Комполка говорит: “У меня нет такого командира танка!”. Заряжающий в ответ: “Есть, товарищ подполковник!”. – “Позовите, пожалуйста!”. Меня позвали и я доложил: “Плотников выбыл, я взял командование”.

Второй случай. Под Липпштадтом полк пошел в атаку на город. Липпштадт взяли, а потом полк оттуда выбили. А у нашего танка во время атаки произошла поломка. В общем, задняя скорость осталась и первая. Мы попытались оттуда выбраться. До дороги доехали, а через неё перебраться не смогли. И остались.

Вечером смотрим – бой идёт впереди, правее и позади нас. И в это время возвращается один наш танк на передний край. Гриша Желнин был на нём. Хотел нас вытащить, но не смог. Мы в одном кювете, а он в другом. И гришин танк ушёл, а командир нашего танка уехал с ним. Сказал, что я поедет за помощью. Меня за старшего оставил: “Ты,- говорит,- лучше меня сумеешь”… А я подумал, что одним трусом меньше, легче будет.

До этого он меня направлял в разведку. Я танкист, я не привык прятаться. Прямо по дороге иду, туда, где бой идёт. И вдруг вижу - человек пять идут навстречу. А уже сумерки, не видно кто – свои или чужие. Громко: “Стой! Кто идет?!” А в ответ обрадованно: “Свои! Немцы на нас напали, мы машину бросили и сюда”. Здесь были три человека экипажа, автоматчик и сапер. Патронов полно.

Утром немцы появились. Полез в танк, пулемет танковый скорее вытаскивать. Поторопился огонь открыть. Они далеко были. И первый раз промазал. Уехали обратно, подвод 5.

Я взял пулемет, одеяло с дисками и пошёл по дороге вперед. Там местность холмистая. Мы на горку, потом вниз. Опять горка, опять вниз... Гляжу – фольварк на ровном месте в долине, а на противоположном, на скате колонна немцев идет. Я в кювет, который справа, пулемет поставил. Открыл огонь. Запел: “Та-тата-тата…”.

Немцы не знают, кто их бьёт и откуда. Февраль. Снежок летит. С их же стороны ветерок дует. Не видно, не слышно пулемет. Звук-то относит в сторону за 400 метров. Его и не услышишь.

Дисков много было. Только успеваю их менять и пою: “Та-та-тата…”. Знаешь, какой восторг! Я их всех уложил, человек семьдесят. Потом пара легковых и одна грузовая машина под мой огонь попали…

А потом из фольварка выходят два танка немецких. Я говорю: “Федька, пошли, больше нам тут делать нечего!” (Федя Филин из МТС Тамбовской области). Мы с ним пошли в горку и ушли.

Немножко попозже вдруг из тыла едет наш артиллерийский полк. И впереди полковник пьяный. Я выхожу на дорогу, поднимаю руку: «Товарищ полковник, дальше нельзя. Вот там немцы!». – «Мне приказано быть!». Я говорю: “Вы приказ, наверное, вчера получили?” – “Уйди с дороги!”. Я отошел. Они поехали дальше. Только полковник уже не первым поехал, а спрятался. Минут пять прошло. Гляжу – гонят обратно. И впереди нас в долинке полковник начал развертывать весь полк влево от дороги, а одну батарею справа. Я к нему снова подошел: “Да немцы там, понимаешь!”. – “Ты что тут, сволочь, на меня, знаешь, опять!”. Я ушел.

Немцы дождались, пока пушки только от автомашин отцепили, вышли – пук-пук-пук и батареи нет! А эти свернулись и в тыл. Вот я до сих пор думаю, а что он там потом рассказывал про то, как батарею потерял?..

– А вообще, в каких атаках вы участвовали?

– В танковых атаках участвовал и один раз в бою танк против танка. А самый последний бой был в конце марта – начале апреля 1945 года. Больше мы уже не воевали.

Перед этим командиром нашего танка был Плотников. Погиб по дурости.

Я был в то время немножко раненый. Что же у меня было?! А! Пустяк – в руку ранен был. Сам лезвием бритвы вырезал осколки. А командир танка не заметил, ругался, что рукой не мог работать.

Гляжу – танки идут. Там уже кто-то был вместо меня командиром орудия, не помню. Плотников боялся, а тут вдруг сидит в длинной шубе немецкой на танке и бортовую гусеницу оборванную чем-то привязывает. Я говорю: “Лейтенант, слезь с этого места, тряхнет тебя ночью – упадёшь с танка”.

А Плотников от меня с моим предупреждением избавился обманом. “Я в штаб,- говорит,- зайду. Ты посиди, я сейчас выйду”. А сам через другую дверь вышел и ушел. Я сижу, сижу, а его всё нет и нет. Я в штаб вхожу. “А он,- сказали,– давно уже уехал!”.

Слушай, в этот же вечер Плотников погиб, именно так, как я сказал. Тряхнуло во время движения машины, и под собственный танк попал. Поднимают лейтенанта. Все вроде целое: кожа, лоб, а всего измололо, все ноги…

После Плотникова командиром танка у нас стал Романец, который под Липпштадтом бросил свой танк. Потом его, много спустя, на наш танк назначили.

Под Липпштадтом деревня была маленькая, за речкой на берегу высоком, крутом. Когда мы туда с ротой прибыли, наш танк поставили на самый левый край деревни. И сказали, что если по той дороге немцы пройдут, танки, то нам здесь будет крышка.

Немцы сделали ошибку. Двинулись, когда еще было сравнительно светло. Я увидел и один выстрел сделал. Немецкий танк загорелся. И загорелся хорошо. Всю ночь горел, не переставая. Вот бывает так, как надо. Все остальные сунуться боятся.

Все спят. Я, значит, в танке сплю. Романец, командир танка спит внизу. А немецкие танки ходят, ходят – тук-тук-тук-тук. Ищут, как нас объехать. А везде там болота. И только по дороге можно. А она освещается этим горящим танком. И вот, наконец, немцы перестали ходить.

Я стоял, высунувшись из башни. И, видимо, задремал, и утром упал. Уже светло стало, часов 10 было. Все спросонья кричат, что немец! Я говорю: “Как я немец?! Я свалился!”. Ну, отстали. Слышу, командир роты, ожидая атаки немецких танков, в деревню один наш танк посылает.

Мы в деревне встаем между сараем и домом. И я поспорил со всеми, что немецкие танки надо ждать из-за заросшего деревьями холма. А командир танка мне одно и то же говорит, что немцы пойдут в атаку по ровной местности.

И вдруг он мне кричит: «Немецкий танк! Влево, влево танк!”. Я кручу, кручу руль. И вижу тот танк, который я еще вечером стукнул. А командир все кричит: ”Левее, левее!” позже стало ясно, что он лево с право перепутал. Это от страха. Вот все боялся. Я решил вылезти из танка и самому посмотреть. Только я из башни вылез, как бахнет – попали в башню. Я упал вниз. Вскакиваю, а заряжающий мне под зад поддаёт. Я бух, на землю. Он на меня сверху, а под двумя казахами уже автоматчик убитый. И мы все, в том числе и механик-водитель, отползли в сторону, а командира танка нет.

Потом мы со старшим механиком, Барыкин был, залезли на чердак двухэтажного, большого дома. Увидели, что немецкий-то танк стоит от нас ближе 100 метров. И немец сидит, в люк ноги засунул, сидит вот тут, на башне. Я аж отшатнулся. Спустились мы. Пошли за дом: танк стоит. Опять посмотрел: тот немец сел в башню, его не видно.

Я Барыкину говорю: “Давай подползем к нашему танку, посмотрим”. Из танка сначала дым пошел – значит, загорелся. А потом перестало, не горит. Я говорю: “Федь, давай прыгай в танк, заводи!”. Он сам вскочил, танк завелся. Надо его развернуть. Немецкий танк стоит к нам задом – из него нас не видно. Я встал спиной к немецкому танку, и Барыкину показываю, куда ехать.

Неожиданно немец начал стрелять по двухэтажному дому, а мы уже за ним встали.

Я подумал, что можем отсюда выехать и сбоку немцев шарахнуть. А ребята говорят, мол, поворотный-то механизм не работает. Тяга лопнула. Поэтому дым шел? – У нас рядом с пушкой лежали противогазы. Снаряд в них и шарахнул. В противогазах же уголь, мелкий порошок. Вот он и дымился. Конечно, по башне трещины пошли. Ну, в общем-то, танк на ходу. Но ремонт ему требовался. Мы бой вести не можем. А командира орудия нет. Поехали обратно. Встретили командира и с ним поехали в роту. Приехали. Ротный говорит мне: “Старшина, а ты живой?! А Романец сказал, что ты убитый!”

Когда мы приехали на командный пункт, Ивановский меня спрашивает, как Романец. Я сказал, что все нормально. Вот сейчас думаю, а почему я не сказал правду?!

И он в этот же день погиб. Ротный его послал на другой танк. А там был шальной обстрел. Экипаж весь прыгнул в танк, а Романец начал бегать…

– Как часто происходили ночные бои, встречные? А в засаде стояли?

– Нет, ночные бои были редко. Случайно были. Когда в зимнее наступление перешли, мы стояли на переднем крае. Шла артподготовка, не услышишь ничего. Ну, вот, ночью я стрелял, да. Потом пошли в атаку.

И вот мы идем и видим – Т-34 катят примерно в километре от нас или чуть ближе. А там немецкие танки навстречу. Красиво всё смотрится. Пух-пух, дымка над ними от взрывающихся снарядов. И никто ни в кого не попадает.

А тут мы идём. И немцы увидели, что уже в тыл заходим к ним. Танки немецкие разворачиваются, и ни один танк так и не подбили.

Идем дальше. Темнеет. Но еще видно. Вдруг справа от нас, параллельно нам, метрах в трёхстах немецкий танк идет, “Пантера”. Я кричу: «Стой!», разворачиваю пушку. Бах его и всё! Подбил.

В засаде мы тоже стояли. Это когда меня ранило.

– Приходилось ли подбивать самоходки или бронетранспортеры?

– Только танки. С немецкими самоходками я не сталкивался. С бронетранспортерами тоже

– Насчет танкового десанта у вас на броне…

– В 1942-м году у нас десанта на танках не было. А в 1944-1945-м в полку была рота автоматчиков. И на каждом танке были свои автоматчики. До этого в 1942-1943 годах привыкли, что, когда твоя смена, встаёшь без всяких разговоров в три или там в два часа ночи, и будить не надо. Четыре часа спать тебе, четыре часа спишь, три спать – спишь три часа.

– А немецкие танки воевали при поддержке пехоты?

– Я только танки видел. У нас же обзор страшно маленький. Только цель свою видишь, и надо искать её скорее, чтобы не исчезла, не потерялась.

– Основную опасность для вас что представляло? Какие цели у вас были?

– Противотанковых пушек опасались. А цели были разные. Старались уничтожить доты, дзоты…

– Из личного оружия стреляли в бою?

– Нет, из личного оружия я только для удовольствия стрелял. Из револьвера. Наган хорошая штука. Бой у него хороший и отдача хорошая. А если из пистолета стрелять, руку согнешь, он тебя по лбу ударит. Трофейные пистолеты были за пазухой.

– Были ли случаи, чтобы вы лично застревали на вашем танке?

– Трижды было зимой за один марш-бросок. Едем. Подъехали к речке. Я говорю: “Надо по мостику”. А комиссар, который с нами едет: “Надо через речку!”. – “Застрянем в речке, а мост выдержит!”. Он: “Нет!”. Застряли в речке. Маленькая, а берега крутые. Нос танка уперся в один берег, зад в другой. Остальные за нами ехали. Они проехали. Мы с собой возили шпалы, которые использовали в качестве моста. Задом пошли и по этому мосту проехали.

Дальше по маршу идем. Большой овраг. Над ним мост. Предупреждаю: “Этот мост нас не выдержит! Надо объехать овраг этот”. Это пацан говорит 18-летний. Все остальные старше, лет под 50. А комиссар, которому за 40, директором школы был до армии. Он теперь говорит, что прямо. Ну, что? Поехали. Хоп. Мост под нами сломался. И мы отсюда выехать никак не можем. Несколько раз пытались. Бревна подложим, и опять срывается. Опять туда, и опять срывается. А канаты, тросы короткие. Не хватает! Наконец привезли длинные-длинные, вытащили нас. Поехали дальше.

Вот дорога делают изгиб. И механик-водитель решил срезать. Ух! И в озеро маленькое! А оно глубокое. Мы-то сверху сидели, а механик-водитель в воде. Потом ему пришлось в воду нырять. Привезли туда длинные тросы и вытащили танк оттуда. Это всё был КВ.

– Николай Николаевич, вы на каких танках воевали?

– На разных. Я же 8 танков сменил за войну.

Мы возвращались после боев избитые, поломанные, с трещинами. Но возвращались. И все равно танк я менял, потому что у командира роты был. Меняли танки, потому что они требовали ремонта. При мне, чтобы совсем подбитый танк, такого не было!

– Как часто вы получали танки?

– Мы танки получали в феврале 1944-го года, а в декабре этого же года, перед Новым годом получили новые, потому что все февральские уже вышли из строя. Но в условиях активных боевых действий этот срок их использования был очень длительным.

– Вы долго воевали на танках КВ. Что о них скажете?

– КВ хороший тяжелый танк с бронёй в 75 миллиметров, которая может усиливаться железными листами в 25 мм на огромных болтах. Но у нас такого не было. А весил танк 42 тонны с половиной. У КВ была очень надежная ходовая часть, надежные бортовые фрикционы – никогда не отказывали. Стартер имел 15 лошадиных сил. Механических поломок практически не было. Мы могли стрелять на ходу, не останавливаясь. Только пушка 76-мм слабенькая.

А у КВ-1, вообще, было 60 с лишним тонн веса. Там гаубица была.

КВ у нас не было. Они только в финской войне применялись. Но я его видел. На башню мне надо было полезть – лазил. А воевал на КВ-1С. Машина как машина, только пушка слабая.

Боезапас 125 снарядов. Да мы добавляли еще 25 и уходили в бой со 150 снарядами, на которых в танке приходилось стоять. Брали примерно поровну осколочно-фугасные и бронебойные. Про подкалиберные знали, что такие есть, но у нас их не было. Этого боезапаса в основном нам хватало.

– Когда вы впервые столкнулись с танком ИС-1.

– ИС-1 уже с 122-мм пушкой я испытывал в Челябинске. Тогда были сформированы три экипажа из бывавших на фронте. Нам дали задание 300 километров пройти, танков не жалеть. Так вот, ни один танк 300 километров не прошёл, угробили все.

Ну, вообще, конструкторы, конечно, которые не были в бою, допускают много ошибок. На ИС-1 они бортовые фрикционы поставили сателлитного типа, и они полетели все. Поставили, как и на КВ-1С, 2 стартера по 12 лошадиных сил, которые должны были работать синхронно. А эта синхронность нарушалась. И приходилось самим вручную заводить танк.

В башне ручку вставляешь и начинаешь крутить. Сначала медленно, потом быстрее. А когда аж свист пойдет, дергаешь, и танк завелся! Это долго все.

В танке нашем, тяжелом КВ-1С, мог это делать только я, а заряжающий был поменьше ростом, послабее, ему было не под силу.

– Каковы особенности ИС-2?

– ИС-2, по-моему, самая красивая машина. Но её боезапас всего 28 снарядов – 14 бронебойных, 14 фугасных, ну, осколочных. Дополнительно брать не могли – места свободного не было. Этого обычно хватало, но когда были интенсивные, продолжительные бои, конечно, было маловато. Большой минус танка – это раздельное заряжание. Немец может два или три выстрела сделать, а мы за это время только один.

И на ИСе, и на КВ был задний пулемет, но им пользоваться мне не приходилось. А зенитного пулемета на ИСе не было, на КВ был.

Броня у ИС-2 была наклонная. А снаряды “Пантеры” или “Тигра” её могли пробить на определённом расстоянии и под определенным углом. Вторую-то половину войны мы на ИС-2 уже воевали.

– У Т-34 основное – это маневренность, а у КВ важнее все-таки броня. Были такие случаи, что вас спасала толстая броня КВ, ИСа, всё-таки это тяжёлые танки?

– Да, спасала. Я тебе рассказывал, что весь избитый был в 1942-м году в двух боях – 2 и 4 сентября.

– Вас нормально заправляли топливом? А дополнительные топливные баки по бортам были? Не боялись, что, если пробьёт пуля, всё вытечет и загорится?

– Нормально заправляли. И дополнительные топливные баки были. Это обязательно. А от того, что топливо из них вытечет и загорится, никто не страдал.

– С открытыми или закрытыми люками именно на щеколду шли в бой? А во время марша?

– В бой с закрытыми. А на марше закрытый или открытый я этого не вижу. Хотя, конечно, когда покидаешь горящий танк, лучше чтобы люк был открыт. Быстрее выскочить.

– Фронтовики, которые воевали на Т-34, там ремень делали. Они все время с открытыми люками ездили...

– Не обращал внимания.

– А на танк сзади что-нибудь укладывали? Дополнительные снаряды, трофеи?

– Нет. Если даже накладут, когда случится бой, все ногами с танка сброшу!

– Зимой проблем с аккумуляторами не было?

– Нет, с аккумуляторами проблем не было. Аккумуляторы четыре штуки по 60 килограмм каждый. На КВ, когда мы стояли, зимой аккумуляторы снимали и тащили метров 300 – 400 в казарму,  чтобы не замерзли. А когда тревогу объявляют, каждому по аккумулятору на горб и бежим с ними. Ну что ж, это работа танкиста…

– Как насчёт пороховых газов, не было случаев отравления?

– Пороховой газ из башни вытягивался. Двигатель работает, вентилятор большой такой стоит.

– Николай Николаевич, как вы встретили День Победы?

– Мы стояли в деревне Гюстов около города Пренцлау. Танков у нас в это время не было. Знали, что идут переговоры, что вот-вот будет подписана немецкая капитуляция. И вот 8-го мая ночью приходит радиограмма в штаб. Вот тут мы поднялись, стреляли из личного оружия, у кого что было. И «Ура!» кричали. А 9 мая я написал домой: «Мама, радуйся! Твой сынок остался жив».

– А вообще, вы часто писали письма? И как работала почта?

– Маме писал часто. А почта… Я оценок не давал бы. Не скажу.

– Потери в бою у танкистов большие были?

– Среди танкистов всегда потери большие. Смотри, танковый полк гвардейский – это 400 с лишним человек, а танкистов из них всего 80 человек. Только танкисты участвуют в боях, они и погибают. Остальные - обслуживающий персонал и в бой не ходят.

Особенно большие потери были в полку в 1945 году. Мы с января участвовали в боях. И к концу войны в части не осталось ни одного танка, а выжившие члены экипажей были зачислены в резерв полка.

Чаще всего гибли те, кто был в башне танка, потому что в бою и немцы, и мы старались попасть именно в башню. Здесь снаряды на днище лежали и моторное отделение сзади за ними. Механики–водители чаще оставались живы, даже успевали выскочить, а экипажи гибли. Командиров же танков частенько в танке не было. Они где-то прятались.

Скажу ещё, что, где бы я ни воевал, при мне ни один человек в танке не погиб.

– Как вы считаете, что вам помогло выжить на фронте? Вы лично никогда не думали, что погибнете?

– Я просто верил, что буду живой. А кто не верил, что сможет выжить, боялся, тот погиб. Важно одно в бою – успеть, опередить врага и выстрелить.

Вот в 1942 году был у меня друг из Мытищ, Федя Орлов. Перед первым боем он просил, чтобы, если погибнет, я написал его семье. Всё! В первом же бою погиб.

Бой это только эпизод, а остальное – каждодневная тяжелая работа. И во всем имеет значение твоя сила и выносливость.

В школе я с 8 класса участвовал в лыжных соревнованиях среди взрослых. Последним никогда не был. Всегда в первой десятке, нередко поближе к призёрам. Плавал в Каме, взад и поперек, от одного берега к другому и обратно, без отдыха. За это время на полкилометра вниз уносило. Потом по берегу бежишь.

– Николай Николаевич, какие у вас есть награды?

– Орден Красной Звезды, медаль “За отвагу” и орден Отечественной войны второй степени. Ещё я был представлен к награде польским орденом “За храбрость”. Это уже было в мае или в апреле 1945-го. Представлен, но получить его не получил. В это время передавали нас от Второго Белорусского в Первый Белорусский фронт. Начальник штаба сказал, что там, у Жукова, своих награждаемых было много, а тут еще наши!

Орден Красной Звезды я получил за бой в августе 1944-го года, когда уничтожил четыре немецких тяжелых танка “Пантеры”. За восемь-то танков надо Героя давать.

За какой бой дали медаль “За отвагу”, не знаю.

– Как вы считаете, всегда ли заслуженно награждали бойцов, офицеров?

– Всякое бывало. Был такой случай при мне, что наградили человека, а его в бою и в танке не было...

– Принято было носить награды на груди или в кармашке? У вас в части обмывали награды в стакане с водкой, как в фильмах показывают?

– Я на груди носил. У меня же ничего не было кроме этого. И мы не обмывали.

Первыми наградами у меня были значки «Готов к труду и обороне», «Ворошиловский стрелок», «Готов к санитарной обороне». Но они вместе со всеми документами, в том числе сберегательной книжкой, остались в танке 20 мая 1943 года, когда я был тяжело ранен. Одно время у нас даже гимнастерки шили без карманов. Так мы сами прорезали их на груди и сами пришивали карманы, чтобы туда положить нужное.

– Так, а девушки в части были, в первой или во второй? Какое к ним было отношение?

– В первой части у нас старший фельдшер была из нашего города, с нашей улицы. Ну, она была старше по возрасту.

Любая девушка, как форму оденет, сразу красивее становится. Были ли у них с кем-то отношения, любовь, не помню. У кого-то, может быть, были.

– Что было после победы?

– После победы наш 8-й гвардейский танковый Краснознаменный корпус в первых числах июля вывели из Германии через Польшу маршем своим на автомашинах в Брест. Какое-то время мы ехали через те же города, за которые вели бои.

– После войны вы до какого года служили в Белоруссии?

– В Белоруссии я ходил в медсанчасть, ездил в госпиталь, в штаб военного округа – хотел раньше демобилизоваться. Не получалось. Признают, что могу служить по состоянию здоровья. Тогда я сказал командиру роты Косицкому, что напишу в Верховный Совет. Взял и написал Швернику. Многоуважаемый Николай Михайлович, я такой-то, такого-то года рождения, воевал там-то, член партии с такого-то года. Награды имею такие-то. Я прошу, чтобы меня досрочно демобилизовали, потому что я хочу учиться. Я думаю, будет полезно и для Родины и для меня, если я раньше получу специальность. Всё.

И меня уволили в 1946-м году.

– И последний вопрос. Как часто вам снится война?

– Почти каждую ночь.