Поляков Сергей Иванович

— Я, Сергей Иванович Поляков, родился 22 июня 1922 года в Рязанской области, Бельковском районе, деревне Белясево. В семье кроме меня больше никто не воевал. Мой отец умер, когда мне было 2 года, остались только мать и сестра.

В Великой Отечественной войне принимали участие мои двоюродные братья, у меня их много, все воевали и вернулись. Я после того, как в 1939-м уехал, не был там ни разу. А вот мои товарищи из деревни, сверстники, с которыми я дружил, многие не вернулись с войны.

Я рос в бедной семье. Помню коллективизацию, как появлялись колхозы. Хотя я маленький был, не понимал, что это такое, но все помню. Как в колхоз записывали, как собрание проводили. Если сказать откровенно, то желающих, добровольцев пойти в колхоз почти не было, процесс набора людей проходил с трудом. Тех, кто не шел в колхоз, облагали налогами, вынуждали всячески. Добровольно почти никто не шел.

До того, как уехал в Москву, по юности я работал в колхозе, помогал, конечно. Я ведь уже почти взрослый был, семь классов закончил. Работал в колхозе я мало. Зажиточных крестьян у нас особо не было. Были крепкие крестьяне, так сказать, хозяйственные. А чтобы были кулаки — нет, у нас таких не было. У нас никого не раскулачивали в деревне, все жили средне.

— Когда вы стали увлекаться авиацией, когда у вас появилась мечта стать летчиком?

— Сложно сказать. Кому в детстве не хотелось быть летчиком? Я тоже мечтал об этом. Так получилось, что мечта осуществилась, благодаря войне. Я сам не решал пойти в летчики. В Рустави, когда мы туда приехали в летное училище, была только наша казарма, а потом на этом месте было училище. Сейчас там город Рустави. Я не смог закончить училище.

— Для вас и ваших товарищей стало неожиданностью то, что Германия объявила войну, начало войны?

— Да нет, я бы не сказал. Мы были молодыми ребятами, по 19 лет. Как-то чувствовалось, что война может наступить, была напряженная обстановка.

— Как вы попали на фронт? Долго ли привыкали к фронтовой обстановке?

— Не могу сказать, что долго привыкал, что была какая-то трусость. Надо — значит, надо. Я попал на фронт в 1943-м году. Начал воевать в 277-м ближне-бомбардировочном авиационном полку стрелком-радистом. В конце войны он стал 227-м бомбардировочным авиационным Млавским Краснознаменным полком.

В начале, в 43-м году, мы почти всегда ходили без истребительного прикрытия, истребители давали редко. А потом истребители появились.

Это был Северо-Кавказский фронт, там были очень напряженные бои. Мы летали на американском бомбардировщике Дуглас А-20 (он же «Бостон»), затем появились американские истребители Аэрокобры. Трижды Герой Советского Союза Покрышкин на них воевал. Потом уже истребители стали нас прикрывать. И это хорошее прикрытие, конечно, потерь стало меньше, чем раньше. Но, все равно, они были.

— Может быть, вы помните свой первый боевой вылет?

— Мой первый боевой вылет был не совсем удачным. Мы полетели парой, еще необстрелянные экипажи. Боевого опыта не было. Первый раз наш экипаж были ведущим, шли разбомбить какую-то цель. И над целью мы растерялись, понимаете? Дошли до цели, это был немецкий эшелон, мы начали бомбить. Удачно сбросили бомбы. И потом растерялись. Пришли на свой аэродром, а второго экипажа нет, никто не знает, куда делся. Нас командир обвинил, что мы бросили товарищей над целью, сами улетели, а их там сбили немцы. Было неприятно, конечно.

А через два дня этот пропавший экипаж прилетел обратно. Боевого опыта не было, они заблудились, прошли свой аэродром, прилетели в Махачкалу, дальше лететь некуда. Они там переночевали, потом прилетели обратно. Вот такой первый боевой вылет был. Мы отбомбили удачно. Шел немецкий эшелон, мы попали в него, разбомбили и накрыли цель.

Как нас в первый раз подбили, тоже помню, конечно. Дали задание (я не помню район), скопилось очень много немецкой техники, пехота наша не могла прорвать. Мы полетели парой. Не доходя до цели, нас встретили шесть немецких истребителей. Завязался воздушный бой. Наша задача была не связываться, так как нас ждали, основной целью было помочь пехоте, разбомбить мешающую наступлению технику. Во время боя наш самолет был ведомым, шел сзади ведущего. Вся основная атака немцев шла на нас, задних. Во время боя загорелся наш самолет.

Помню, самолет горит, немцы атакуют, я ранен в правую ногу, стрелок ранен, кругом дым. Очень опасное положение. Мы не могли прыгать с парашютом, так как находились над территорией противника. Прыгнув, можно было попасть в плен или, того хуже, быть расстрелянным. Выхода нет, летим дальше. Решили, насколько самолет выдержит, столько и будем лететь к своим. Мы удачно пересекли линию фронта и недалеко от этой линии сели. На горящем самолете, на своей территории.

Я вылез, хотя и был ранен. Штурман выскочил, раненый стрелок тоже, а у летчика заклинило фонарь, он вылезти не мог. Самолет горит, он кричит, а мы никак не можем помочь. Но все-таки мы разбили фонарь, вытащили его из самолета, врачи сделали перевязку. Это было после обеда, к вечеру, поэтому остались ночевать в поселке.

Потом нашли попутную машину, которая шла с фронта, по пути заехали в госпиталь, сдали раненого в обе ноги стрелка. Ему потом одну ампутировали. Мне сделали перевязку, я решил ехать на машине. Мы жили в частных домах в Кропоткине, у хозяйки, нас расселили. Изначально двое было, но потом один погиб. Рядом с нами в доме был полковой медпункт. Мы отсутствовали почти двое суток, приехали в часть вечером, нас отвезли прямиком в столовую. Там все так обрадовались, что мы живы, ведь уже считали нас погибшими. Нас не было двое суток, все думали, что мы или в плену, или не выжили. Дружно выпили по 100 грамм. Это был мой шестой боевой вылет.

Второй раз подбили тоже истребители, это было 8 мая 1944 года. Вылетели в Крым, Севастополь. Это уже были бои, чтобы освободить Севастополь. Мы вылетели туда, большая группа самолетов. У Севастополя было хорошее зенитное прикрытие. Нас встретил зенитный огонь и истребители противника. Мы, конечно, отбомбились. И вдруг, уже после того, как мы отбомбились, пошли от цели, нас встретила группа немецких истребителей. Начался воздушный бой. И подбили оба мотора, мы вынуждены были садиться на горящем самолете.

Передовая была поблизости. Вскоре после того, как сели, врачи подъехали ко мне, посмотрели, удивились, говорят: «Ты что, живой?». Я говорю: «Ну да». Они: «Как же так, самолет горел, как ты жив остался?». Я: «Да вот, остался как-то». Все члены экипажа тоже выжили, никто не погиб.

Потом меня отправили в госпиталь. Возили меня там по Крыму, возили. И в Бахчисарай. Столько было раненых под Севастополем, что даже в госпиталь не помещались. А потом меня положили в общевойсковой госпиталь в Симферополе. Там я пробыл 3-4 дня, вдруг там очутился наш полковой врач. Встретил меня, говорит: «Командир полка послал разыскать вас и отправить в авиационный госпиталь». Собрали все мои вещи, выписали и меня, и штурмана, и еще одного товарища, отвезли в специальный госпиталь для летчиков, для ВВС в Мелитополе. Там я лечился, наверное, с месяц. Затем вылечили, выписали и направили в Москву. У меня было написано, что я излечим, подлежу недельному отпуску и медицинской летной комиссии. Я в скоростной авиации служил, а теперь меня поставили на ПО-2 летчиком.

В общем, и в первый, и во второй раз нас подбили истребители: от зениток мы уже как-то приноровились уходить. Было так: заходили на цель, я осматривал воздушное пространство. Как только зенитка выстреливала, я передавал летчику, где взрыв. Мы брали поправку, они тоже — на нас. И мы легко уходили от зениток. А вот от истребителей, особенно, когда их группа, конечно, было сложнее уйти.

Вылеты ночью мы не совершали, только днем. В день летали только один раз. Утром рано нас вывозили на аэродром. И мы все время были начеку. Физически все это было очень трудно. В Крыму вот только совершили два вылета.

— Что было после госпиталя?

— После госпиталя я стал летчиком на ПО-2. Нас (10 человек летчиков) направили в двенадцатую воздушную армию, на Дальний Восток, когда шла подготовка к войне с японцами. Я закончил аэроклуб в Москве на У-2, прошел полную учебную программу, потом его стали называть ПО-2.

Самостоятельных полетов у меня на У-2 было, может, 15—20, сейчас не могу сказать точно. Понимаете, это 1940-41-й годы, раньше аэроклуб вообще заканчивали ученики училищ. Видимо, почуяли, что будет война, в 1940-м сделали специальный набор. Нам платили стипендию в сумме 250 рублей. Раньше вечером аэроклуб без отрыва от производств заканчивали, а мы закончили с отрывом.

Наш аэродром был по Курской столбовой дороге. Мы жили в деревне, летали. Прошли всю учебную программу, вылетов совершили штук 20—25. Осенью 1940-го поступили, в марте 1941-го уже закончили аэроклуб, нас отправили в училище.

В аэроклуб приезжала комиссия из летного училища, принимали у нас и теорию, и практику. После этого меня направили в училище в Рустави. Я летал там на УТ-2, но обучение не окончил. Училище перебазировалось. Я попал после ранения в 11-й запасной полк. Потом меня направили в 46-й запасной полк в Азербайджан. Там я прошел программу. В Авлатор меня направили, там тоже прошел полную программу, направили в 12-ую воздушную армию. Нас 10 человек направили. 262-ой отдельный авиационный полк связи (262 ОАПС) был подчинен двенадцатой воздушной армии. Выполняли задачи по связи, раненых возили на ПО-2, связь поддерживали. В этом полку я и закончил войну с Японией. Потом освоил японский транспортный самолет. Летал на нем, пригнал его в Россию. Потом его отдали гражданским, ГВФ.

Это был легкомоторный самолет, одномоторный, скорость у него была около 150—200 км/ч. Что-то вроде Р-пятого нашего. У них какая особенность. Вот у нас ручка управления и штурвал находятся между ног. Автомашину представляете? У вас он не сбоку, а в середине. А у них руль (в случае с самолетом — штурвал) находится сбоку. Такая вот у них особенность непривычная. У всех штурвал находится в середине, а у них — сбоку. Штурман сидит справа, а летчик — слева. В остальном, ничего особенного, хороший самолет, устойчивый, небольшой, на 8 мест.

На ПО-2 у меня было несколько вылетов. На этом японском самолете я не летал, просто пригнал сюда, в Россию, а летал, в основном, на ПО-2. На связь летали, там каких-то начальников возили, еще какие-то были задания. Вылетов было не очень много. Служба там была непродолжительной.

— Скажите, за ваши 56 боевых вылетов были еще встречи с немецкими истребителями?

— На шестом боевом вылете встретились с немецкими истребителями впервые. И потом почти каждый боевой вылет встречались.

— Сергей Иванович, когда вы почувствовали уверенность в себе, в своем экипаже? После скольких боевых вылетов?

— Мне трудно сказать так конкретно, на каком вылете — десятом, двадцатом. Конечно, на каждом боевом вылете был какой-то случай. Не было ни одного вылета, чтобы по нам не стреляли, не сбили кого-то. Особенно, когда Крым освобождали. Мы тогда еще не долетали до Керченского пролива, а по нам уже били зенитки. Давали заградительный огонь. Чтобы тебя не сбили, через него надо пройти. Конечно, так мы набирались боевого опыта. Если на первых боевых вылетах тебя не сбили, то потом уже трудно поймать, потому что мы тоже даем поправку. От зениток гораздо легче уйти, чем от немецких истребителей.

— Приходилось ли вам работать по морским целям, летать в море, топить корабли?

— Нет. Это потом работали ребята. Я встречал в госпитале в Мелитополе двоих наших, вот они работали, бомбили немцев по морю. Когда немцы эвакуировались, они бомбили их в порту, в море. Мне не пришлось.

— На ваш взгляд, какие цели были самыми тяжелыми?

— По-разному. Одна цель — попасть куда-то. Допустим, идет эшелон, нужно его разбомбить на ходу. Или допустим, бомбили одну станцию. Дали задание, что на одной из железнодорожных станций скопилось много немецкой техники. Надо разбомбить, во что бы то ни стало. Два экипажа должны лететь. Наш самолет не завелся, полетел командир эскадрильи, а мы остались. Минут 10—15 прошло, самолет наладили, мы взлетели. Подлетаю к цели, командир нашей эскадрильи уже отбомбился, эшелоны горят.

Он уже домой пошел, а мы только начали бомбить. Хорошо, что не было немецких истребителей. Мы еще добавили, конечно, нам тоже врезали в ответ. Один мотор подбили, хорошо, что не загорелся. Пришлось идти на одном моторе. Конечно, на одном моторе скорость уже не та.

Нас ожидали на аэродроме. Командир эскадрильи прилетел раньше, рассказал, что там очень сильный зенитный огонь. Летное время наше вышло (самолет, бензин ограничены по времени). Ждали, ждали, командир сказал: «Да, время вышло, горючее у них кончилось, они больше не вернутся». Уже все собрались домой, а мы на одном моторе и вернулись. Конечно, все обрадовались и удивились.

— На счету у вашего экипажа были сбитые самолеты?

— Нет, ни разу не приходилось сбивать. Ни одного не сбил. Эшелоны бомбили, железнодорожные станции бомбили. Допустим, идут танки — бомбили танки. Применяли ПТАБы (кассетные бомбы). У нас кассеты были, мы их применяли для танков. Бывало, как вывалят их, как ласточки летят. Сколько раз валили, да почти каждый раз.

Бывали случаи, что всем полком вылетали бомбить одну цель. В Севастополе у нас было в полку две эскадрильи. Сначала было три, но одну потеряли. Бомбили Севастополь (точнее, укрепрайоны) всем полком, двумя эскадрильями. Было около 20 самолетов, как я подсчитал.

— Вы верующий человек? Или тогда верили в бога?

— Понимаете, как вам сказать. И да, и нет. Я не настолько сильно религиозен, но, в то же время, и не отрицаю существование бога. Я такой, нейтральный человек, что ли.

— Что вы можете сказать про командира эскадрильи или командира полка, техперсонал аэродромов? Какие-то есть у вас личные воспоминания?

— Да, у меня есть личное воспоминание, был у нас командир полка, подполковник Сергей Петрович Кужелев. Он был очень грамотным командиром, окончил академию им. Жуковского в Москве, все время летал на боевые задания. Но он погиб. Мы как раз летели бомбить в Крыму, над морем, Керченским проливом. Мы еще до цели не долетели, а уже зенитки били, давали заградительный огонь, чтобы мы не прошли. Бывает, немецкие Юнкерсы летят, отвернут от цели, если их сильно бьют, а у нас если есть задание — все. Есть цель — выполняем без вопросов. Над Керченским проливом, в самолет Сергея Петровича попала зенитка. Все члены экипажа, включая его, выпрыгнули, но не выжили. Очень жалко командира полка. Он вел нашу группу Бостонов.

Вообще, все летчики были грамотными, культурными. Очень хорошие отзывы. Из моего 227-го бомбардировочного авиаполка могу выделить командира экипажа, Морозова Михаила Ивановича. Он был сибиряком. Очень грамотный был летчик, храбрый. Он садился, когда бомбили, на одном моторе привел самолет, нормально посадил. Я с ним не все вылеты совершал. Три летчика было. Три или четыре раза летал в разных экипажах.

Механики и мотористы, которые обслуживали самолеты, тоже были хорошие. Грамотные техники, мотористы. Ответственные такие, знаете, работники? У нас не было ни одного случая, чтобы самолет вернулся назад из-за неисправности. Очень ответственные были все. Ничего не могу сказать плохого.

— Сергей Иванович, были ли цели, которые очень сильно были защищены ПВО?

— Особенно сильное немецкое ПВО было в районе Крыма, Севастополя. Они везде стреляли, особенно, немецкие зенитки Эрликоны. Это автоматические такие пушки, 20 мм. Летит сноп огня, видно, как летят снаряды. Они даже не столько физически, сколько морально очень подавляли.

— Были ли случаи потери ориентировки, навигации у штурманов? Может быть, не могли найти цель, в неправильное место прилетали?

— Я вам рассказал о первом случае, когда мы над целью как-то распались, потеряли друг друга и возвращались отдельно. Мы пришли обратно, а другой экипаж заплутал. Они были слабо подготовлены и потеряли ориентировку, пролетели свой аэродром, долетели до Махачкалы. А там уже море, лететь уже дальше некуда, они сели там. Вот это единственный случай был. Случаев, что наш аэродром бомбили немцы, не было.

— Во время финской войны, в ноябре 1939-го, вы учились в школе?

— В тридцать девятом я уже закончил школу, семь классов. Приехал сюда, в Москву, поступил в электросварочный техникум в Москве по адресу: Селекинский бульвар, Костянский переулок, дом 6. Помню адрес техникума до сих пор. Первый курс закончил, потом ушел из техникума, поступил а аэроклуб. Оттуда никого не отсеивали, все справлялись с учебой. Инструктором у меня был Парамонов, а вот имя не помню. Обращались обычно «товарищ инструктор». Очень даже хороший был инструктор: грамотный, тактичный мужчина.

— Были ли у вас вылеты на фронте в плохую погоду? Во время снегопада?

— Был один боевой вылет. Увы, он закончился трагически. Мы летели четверкой Бостонов в Крым, получили задание. Объект не помню, нам нужно было разбомбить цель. Вылетели, была низкая облачность, моросил дождик. Нас все прижимало к земле. Может быть, и надо было вернуться, да как-то было не принято не выполнить боевое задание и вернуться. Не только у нас в полку, я вообще не знаю такого, не встречал таких случаев. Если есть задание, нельзя не выполнить, не сбросить бомбы, отвернуть от цели. Вот у немцев такое было: они видели, что их зажали наши истребители, и не доходили до цели.

Летим мы, значит, четверкой самолетов, погода плохая, облачность низкая, дождь накрапывает. Мы приняли коллективное решение пробить облачность. Когда мы ее пробили и вылетели, там была чистая, ясная погода. Но, пока мы были в облаках, рассредоточились, и выяснилось, что за одним из четырех Бостонов летит пара немецких истребителей. И он горит. Он не вернулся с этого задания, как и весь экипаж.

— Что вам нравилось или не нравилось в вашем самолете, Бостоне? Какие его плюсы и минусы вы могли бы отметить?

— Сначала о плюсах. Связь там хорошая была. Приемники, передатчики были очень качественные, даже забивали наши станции. Там же работает почти вся армия, почти все слышны. Что касается вооружения, я бы не сказал, что самолет был идеально вооружен. На наших самолетах был больше боезапас к пулемету стрелка-радиста.

Обзор тоже был не очень. На наших самолетах есть турель, она крутится. Человек, который сидит за ней, может в любой момент повернуть налево, направо, вверх. А здесь нет. Только пулемет можешь повернуть на 90°, а дальше нет. Тоже недостаток.

В целом, самолет, моторы и все остальное хорошее, все было нормально. А вот вооружение слабовато немного, конечно. Да, технически он такой, неудобно. Бомбили, как правило, с высоты 2–3 тысяч метров. Меньше не было, это была стандартная высота. Один раз только, когда на разведку ходили, на 5000 м летали. Было задание не бомбить, а разведать объект в Крыму. Высота 5000 м, без кислорода. Помню, трудно было. Немецкие истребители нас не атаковали. Мы вылетели рано утром, надо было разведать объект в Крыму, сфотографировать.

— Проводились ли политзанятия? Летал ли с вами политработник?

— Политруки были у нас конечно, объясняли все. С нами политработников не летало. Да там и некогда: все время сидишь в боевой готовности, нет свободной минуты.

— А девушки у вас были? Романы, свадьбы? Вы как-то отмечали праздники на войне?

— Были у нас девушки, они, в основном, были укладчицами парашютов, оружейницами. Романов, свадеб в полку не было, только дружили. Насчет праздников, это я помню. У нас этот вопрос был хорошо поставлен. Мы воевали на Кубани, в Крыму. Когда приближался какой-то праздник, собирали деньги, у кого они были, снаряжали человека в винодельню. Он привозил вино, долго готовил нам хороший ужин, закуску. Все было торжественно, отмечали все вместе, как положено. На каждый праздник нам также давали по 100 грамм. Хорошо праздники проходили.

— Как вы считаете, нужна была на войне водка? Выдавали ли вам по 100 грамм? Обмывали награды, как в кино, кидая в граненый стакан?

— Конечно, а как же. Знаете, бывает сильный стресс, например, гибель товарища. Мало ли таких случаев было на войне. Ты постоянно находишься в напряжении, идут бои, мало отдыха. Приходишь и как-то успокаиваешься, что ли, выпивая по 100 грамм. Нам давали 100 грамм вечером, когда приходили в столовую ужинать. Долго ужинали, закуску готовили и по 100 г давали. Я во время войны курил, потом бросил. Награды, конечно, обмывали, а как же иначе.

— Как вы считаете, всегда ли честно награждали, награждали ли всех достойных? Брали ли с собой награды во время вылета?

— Насчет того, честно или нет, это я не могу сказать: не мне судить. Вообще, в полку награждали, меня, в том числе. В 1943-м году я был награжден орденом Красной звезды, еще у меня есть орден Отечественной войны I степени, медаль «За победу над Японией». Товарищей награждали, я тут ничего не могу сказать. Во время вылета награды и документы брали с собой, они были всегда при нас, в кармане гимнастерки.

— Были ли какие-то свои приметы, суеверия у летчиков? Был ли мандраж у вас или ваших боевых товарищей перед вылетом?

— Нет, и примет никаких особенных у нас не было, и мандража я не припомню.

— Вам приходилось общаться со СМЕРШем, с особым отделом?

— Да, приходилось, конечно. Но без особой темы, то есть, какой-то уголовщины не было. Еще помню, как один что-то проштрафился, его направили в штрафбат.

— Часто вы из боевых вылетов привозили пробоины?

— Что вы, конечно. Почти после каждого боевого вылета приходилось ремонтировать самолеты. Не было почти ни одного такого вылета, чтобы по тебе не стреляли. Особенно, зенитки. Знаете, бывало так, что сплошная завеса, даже сидишь в самолете над целью, зенитки бьют и, когда разрывается снаряд, его слышно. Летят самолеты, шум стоит, зенитный снаряд рвется около самолета, ты слышишь взрыв. Иногда даже слышно, как осколки бьют по самолету.

— Каким вам запомнился День Победы 9 мая 1945-го?

— 9 мая в сорок пятом я уже, дайте-ка вспомнить, где был… В День Победы я был уже в запасном полку.

— Вам приходилось летать в Венгрию? Вас что-то удивило в Венгрии в 1945-м?

— Да, приходилось. У нас было задание — на фронт доставить самолеты ПО-2, а самим вернуться обратно. И вот, наши 10 самолетов с экипажами вылетели туда, перегоняли ПО-2. Без происшествий добрались до Венгрии. Сдали самолеты и вернулись опять в часть. Когда заканчиваешь задание, то находишься в резерве, потом тебя направляют снова. Нас направили на Дальний Восток. У меня тогда налета было примерно три месяца, наверное. Была программа, когда ее заканчивали, направляли в часть.

Удивило меня вот что, был в Венгрии такой случай. В Будапеште мы сдали самолеты, походили, нужно где-то ночевать. Нас двое. Мы договорились с каким-то мужчиной в возрасте, зашли к нему. У него на кровати лежит мальчик и стонет. Мы венгерский не знаем, спрашиваем: «Почему он плачет-то?». Он нам показывает, что есть нечего, он голодный. И тут русская душа у нас проснулась. Как так, ребенок голодный? Когда мы самолеты сдали, нам выдали по талонам продукты. Мы достали их, хотя и немного было, накормили этого мальчика. И пока жили там, дня три, все время его кормили. Мальчик повеселел, когда мы стали уезжать, мужчина плакал, не пускал, говорил: «Поживите еще немножко». Но мы уехали.

Потом я побывал в королевском дворце в Будапеште. Он уже не охранялся, город был в осаде. Немцы ели конину, они тоже были в осаде. Был очень сильный голод. Видеть пленных немцев, венгров, японцев, пересекаться с пленными мне не приходилось.

— Для вас было неожиданностью, что началась война с Японией?

— Нет. Этого ждали. Знаете, шли военные эшелоны туда, прямо один за другим, на Дальний Восток. Конечно, мы ждали, готовились, шел эшелон за эшелоном. Даже смотрели: один идет, а сзади — второй. Конечно, много техники везли, люди ехали, армию перебазировали. Войну ждали. Например, мы с товарищами отнеслись к ней с энтузиазмом, конечно, одобряли.

— Чем вам запомнился День Победы над Японией, 3 сентября 1945-го года?

— Вот мне запомнился такой случай. Шли мы по одному городу в Маньчжурии. Идем втроем, музыка играет. Заходим, там джаз, танцы. «Что такое», — спрашиваем у китайцев. Говорят, что это китайцы в честь освобождения русскими от японцев устроили праздник. Все бесплатно, пей, ешь, для русских — все, что хочешь. Думаю, ладно, почему бы нет. Вокруг народ, наши военные, веселье, танцы. Мы присели за стол, решили, что напиваться не будем. Взяли, все там съели, выпили, хотели рассчитаться, спрашиваем: «Сколько с нас?». Сказали, что сегодня все бесплатно. Решили уходить уже. Музыка хорошая, один говорит: «Я станцую с китайцами, подождите здесь, около двери». Пошел танцевать.

Смотрим: китайцы через весь этот зал несут стол, бутылки, закуску, к нам. Мы спрашиваем: «Что такое?». Говорят: «Вы пейте». Мы остались еще немного и вышли. Вот так радушно китайцы приветствовали нашу армию в честь освобождения, даже устроили такой праздник.

А перед отступлением японцы подорвали свои боевые самолеты прямо на аэродроме, где мы базировались. Японцев уже не было, их самолеты подорвали. А гражданские самолеты пригнали в Читу, перебазировались. Потом эти самолеты (их было 4) передали в ГВФ. Мы в России на них не летали, а только пригнали их в Россию.

— Как вы считаете, что лично вам помогло выжить на фронте?

— Был хороший сплоченный коллектив, жили дружно, как единая семья. Командиры были такие хорошие, не зазнавались. Все были на равных. У нас был очень дружный коллектив. Может быть, это и помогло нам выжить.

— Какое место в вашей жизни занимает война?

— Значимое. Это часть моей жизни. Но война — это бедствие для людей.

— Когда вас уволили из армии? После войны ваша жизнь была связана с авиацией?

— В 1947-м году. Служил в 262-ом отдельном авиаполку связи. Мы базировались на аэродроме в 20 км от Читы. Были обычные армейские дела: полеты, теоретические занятия. В армии остаться не пытался, так как у меня налет не очень большой. Да и там нужно среднее образование, а у меня была семилетка. С авиацией моя жизнь после войны была не связана. Я демобилизовался и поступил работать на завод.

Когда я ушел в армию, я еще учился, законченной специальности у меня не было. Надо было где-то устраиваться, пошел на завод автомобилей в Москве. Сейчас его уже нет. Там проработал два года. Я понял, что это не мое, ушел на другой завод, оборонного назначения, военный завод. Там я работал слесарем, поступил учиться в вечерний техникум, закончил его. После техникума трудился на разных должностях: инженер-технолог, старший инженер. Проработал 50 с лишним лет. Ушел на пенсию.

— Сергей Иванович, а снится вам война или, может быть, снилась в пятидесятые-шестидесятые годы? Скучаете по небу, полетам?

— Иногда снится, может быть. Конкретный пример вряд ли смогу вспомнить. Иногда товарищи снятся. Конечно, скучал по полетам, да и сейчас скучаю. Я любил летать.

— А есть ли у вас секрет долголетия?

— Наверное, скорее, да, ведь мне уже 98 лет. Понимаете, я любил и люблю ходить, люблю трудиться. Когда работал в Москве близ Измайловского парка (туда нужно ехать из Реутова на электричке, потом на метро), я садился на автобус, доезжал до 3-ей Владимирской, выходил, не доезжая до завода. А там лес, я по нему ходил пешком каждый день. Была такая прогулка. И сейчас, когда уволился, движение продолжаю. У меня есть садовый участок, там люблю работать. Сейчас, конечно, уже меньше: возраст. Но все равно я люблю ходить, двигаться. Я понял так: жизнь — это движение. Если ты перестаешь двигаться, это плохо, надо все время быть в движении. Кстати, у меня в роду много долгожителей. Моя мама в 80 с чем-то лет умерла, сестра тоже ушла в таком почтенном возрасте.

— Сергей Иванович, позвольте задать заключительный вопрос: после всего пережитого, как вы сейчас относитесь к бывшим противникам? Немецким летчикам, которые против вас воевали, тому поколению немцев?

— Как вам сказать, вопрос такой философский, трудно даже ответить. Конечно, обычные люди не хотели умирать, все хотели жить. Поэтому, конечно, тут народ не виноват, а кто виноват? Думаю, что политики. Мое мнение, что обычным людям, народу война не нужна. Кому она нужна? Ее устраивают политики, не в интересах народа, в основном, а в своих интересах.

— Огромное спасибо, Сергей Иванович, приятно было с вами побеседовать.