Пехотинцы

Решили плыть на ту сторону. Разделились я и Седов третий остался на берегу с одеждой и оружием, Волга в этом месте неширокая метров 50 зашли в воду когда ракета погасла и поплыли, взвилась ракета плывем, видать берег и вроде что-то плавает у берега, подплываем ракета погасла, смотрим это у берега плавают трупы нашего брата становится страшно. Взлетает ракета и нам видно стоит лодка подплываем она на половину с водой, тихонько оттаскиваем не вылезая с воды, одни головы торчат. В таком виде нам ее не переправить, иду к берегу снимаю две каски с убитых и начинаем тихонько отливать воду, когда погаснет ракета. Большую часть воды отлили, и отплываем, толкая лодку поочередно, кое как перетолкали когда ноги достали дна подтащили к берегу. Наш товарищ начал отливать воду и видимо, мы увлеклись ракета осветила Волгу и произошел взрыв снаряда.

Перед городом была поляна, которую прозвали «поляной смерти» и все, что было лесом, а сейчас стояли стволы изуродо­ванные и сломанные, тоже называли «лесом смерти». Это было справедливо. Сколько дорогих для нас людей полегло здесь? Это может сказать только земля, сколько она приняла. Траншеи, перемешанные трупами и могилами, а рядом рыли вторые траншеи. В этих первых кварталах пришлось отразить десятки контратак и особенно яростные 2 октября. В этом лесу меня солидно контузило, и я долго не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни вздохнуть, а при очередном рейсе в роты, где было задание уточнить нарытые ночью траншеи, и где, на какой точке у самого бруствера осколками снаряда задело левый глаз. Кровью залило лицо. Когда меня ввели в блиндаж НП, там посчитали, что я сильно ранен и стали звонить Борисову, который всегда наво­дил справки по телефону. Когда я почувствовал себя лучше, то попросил поменьше делать шума. Умылся, перевязали и вроде ничего. Один скандал, что очки мои куда-то отбросило, а искать их было бесполезно. Как бы ни было, я задание выполнил с помощью немецкого освещения. Плохо было возвращаться по лесу, так как темно, без очков, да с одним глазом. Но с помо­щью других доплелся.

Командир 464 сп майор Назаренко, отвечая на вопрос сколько у него осталось активных штыков, сказал: «Сорок восемь. Это уже не полк, а небольшая штурмовая группа!» Пополнение поступало в незначительном количестве: в этот же полк прибыло всего 17 солдат и 2 офицера. Уже не было пулеметов и ПТР и все-таки полки дивизии выполняли поставленную задачу, хотя и невероятными усилиями.

Получил задание – соорудить плоты, по 5 человек на каждом, ночью перебраться на другую сторону реки и утром по сигнальной ракете начать атаку. Я все организовал. На плотах переплыли ночью тихо, немцы нас не заметили, не услышали. Утром в 5 или 6 часов пошли в атаку. Оказалось, что справа и слева были ребята из нашего полка. Немцы начали отступать. Уничтожил в бою хорошо замаскированную огневую точку противника и десяток фашистов.

Перед самым городом нашу дивизию посадили на танки, и мы по автостраде въехали в Берлин верхом на броне. Нашему продвижению вперед, конечно же, старались воспрепятствовать. В кювете рядом с автострадой немцы уложили стрелков из фаустпатронов, молодежь из Гитлерюгенда. Но нам, сидящим на броне, сверху было видно далеко вперед, поэтому мы этих стрелков заметили своевременно. Им некуда было деваться, и они становились легкими мишенями как для танкистов, так и для танкового десанта - в них стреляли все, кто только мог, поэтому ни один из наших танков не пострадал.

Отправляясь воевать, я сказал родным, что не буду писать письма, не надо. А в начале 1943-го года работа почты была налажена - солдаты и офицеры получили возможность писать с фронта письма своим родным. Тогда мы окончательно решили, что победим. После освобождения Кавказа, Новороссийска уже никто не сомневался, что победа будет за нами.

Невысоко, 15 или 16 «Юнкерс-87». И вот заходят, враг-то у них кто – зенитчики, в первую очередь. Подлетают. По одному заваливаются на крыло и пикируют на нас. Когда выходят из пике, у них из-под брюха отрываются бомбы, и на глазах наших увеличиваются, к нам летят. Все на зенитную площадку.

Он говорит: «На тебе приказ. Немедленно езжай в дивизию». Читаю: «Бывшего командира 1-го стрелкового батальона 145-й бригады подполковника Мдинарадзе. А нет, майором был. Майора Мдинарадзе назначить командиром 279-го гвардейского стрелкового полка».

Из трех рот батальона, только моя смогла перейти реку. Командование не знало, что мы форсировали реку, поэтому наши минометчики стреляли по нам и немцы кидали в нас ручными гранатами. Я стоял в воде. Мне ребята сказали: «Ты не поднимайся». Они чуть выше обрыва были.

Пустили немцы танки Тигр, а я же пулеметчиком был, мне дали команду отсечь пехоту от танков, я сделал одну перебежку, сделал вторую перебежку, на третью – снаряд, и я оглох, ничего… Меня ранило, я без сознания был, очнулся в полевом госпитале. Наши потом пошли-пошли-пошли, поперли, вот так кончилось. А я уже…

Первым моим боевым крещением на фронте было отступление. Командир взвода забегает туда, где мы жили, и говорит: «Боев, все. Давай пошли, догоняй. И забери, пожалуйста, мой вещевой мешок тоже». Я сцепил свой вещмешок и его, повесил. А у меня была винтовка трехлинейная, Мосинская, я ее к телу прижимал, а рукой уже до вещмешков достать не мог. На тот момент я весил сорок девять кг, а рост мой ведь всего сто пятьдесят девять см. Взвод ушел, а я их догнать не смог.

Рядом с городом – порт Тору, до них где-то километров шестьдесят. У японцев там была линия обороны, по всему побережью было сделано очень много ходов сообщения, укреплений. Ждали нас, чтобы в случае, если мы подойдем с моря, уничтожить. Поэтому наше командование схитрило, мы высадились севернее и пошли.

И в лучших мыслях нельзя было думать, что ты выживешь. Потому что смерть ежесекундно тебя подстерегала. Ну, представьте себе, что такое три тысячи самолетовылетов на заводскую часть? Три тысячи самолетовылетов на ограниченное по глубине пространство. Представьте себе взрыв тонной бомбы. Разлетались цеха в разные стороны, стены рушились, заводские трубы рушились. Кстати говоря, на заводе «Баррикады» было 13 труб, к концу боев осталась всего одна труба.

И пока я добежал до реки, этот самолет делал три захода, делая нападение на меня со стороны солнца, набирая высоту, нападал на меня как коршун. В третий раз самолет оказался от меня слева и четко я увидел лицо красивого, спокойно сидящего на самолете человека - летчика. Это лицо, этот миг запомнился мне на всю жизнь – красивый, молодой, спокойный. Чуть набрал высоту и скрылся.

На передовой каждый день ты находишься под страшным огнём. В любой момент можно погибнуть. Даже другой раз не стреляешь, а прилетел откуда-то снаряд, и человека убивает. Сколько таких ребят... Я другой раз вспоминаю, я столько фамилий записываю, которые запомнил: тот так погиб, тот так. А кому я могу рассказывать?

Оттуда просматривали сторону, где проходила немецкая линия фронта. И видим, что немцы идут и какие-то координаты набрасывают. Я тогда вышел к ним из этого дерева, держа гранату, но еще кольцо не снял. Думал, что сейчас брошу и сразу за дерево спрячусь, чтобы меня осколками не задело. А тут – бух! В меня снайпер попал. Я не успел гранату бросить.

Однажды под Севастополем я отстал. Со мной было противотанковое ружье, а мой второй номер, товарищ, был убит. Вокруг были десятки гробов, на которых солдаты переправлялись через Северную бухту. У многих верх пробит был, а дно целое. Они хорошо держались на воде. А мне не досталось гроба, поэтому пришлось найти провод, бревно, привязать его к бочке. Получилось, что я только доплыл до середины залива, а солдаты все уже переправились на тот берег и стрельбу вели.

А когда уже началось наступление, мы понесли большие потери, осталось может, человек двести на полк. И нас всех, автоматчиков, эта резервная рота была, всех распределили по батальонам. И я попал во второй батальон, пришел, а это пулеметная рота. И командир роты мне говорит: «Будешь пулеметчиком.» А это станковый пулемет «Максим», я такой только на картине «Чапаев» видел.

В это время, как я потом узнал, Чуйков со свитой, и Глебов здесь, и командир полка уже подъехали. Вот он спрашивает: «Кто поплыл, как фамилия?» Командир батальона говорит ему. Он говорит тогда Глебову, командиру дивизии: «Слушай, вот если этот парень доплывет, значит, ему заживо, если утонет, посмертно, но чтобы материал у меня был на подписи, пока я сегодня прибуду к себе в штаб, понял?». Тот сразу: «Так точно, конечно, понял».

Между тем стрельба с обеих сторон становилась все ожесточеннее. Гул танков нарастал с каждой минутой. Уже слышались яростные лающие крики на чужом языке. Лица раненных вытянулись и посерели от боли и надвигающейся катастрофы. Внезапно гул сменился лязгом гусениц, и над нами показалось брюхо танка. Я закрыл глаза почувствовал острый запах отработанных газов. На меня посыпались густые комья земли. И на какое-то время все затихло и исчезло. Когда я открыл глаза, передо мной стоял немец с автоматом наготове и пилоткой за поясом.

Сил уже нет, а идти нужно. Вдруг опять «бабах»: один снаряд впереди вижу, столп снега поднялся. Потом «бабах» сзади, и волна поднялась воздушная. А я помню, нам такое в училище разъясняли. Это «вилка» называется: падает один снаряд, потом другой, а третий, пристрельный, жди в середину. Задело меня в итоге. Причем ранение такое, если бы я еще… шага мне не хватило. Я полез в этот окоп, где танкисты-самоходчики сидели. Приполз, на правом боку эту руку притащил. Кровь хлестала.

Сутки я провел на снегу. Попытался отползти подальше, в тыл. Но там же все было изрыто траншеями немецкой обороны. Как начинаешь ползти, так обязательно на траншею натыкаешься. А немцы как увидят, что кто-то заворочался, зашевелился, сразу начинали стрелять по тому месту. Может там кто-то живым оставался, но они из своего пулемета точно доставали. Я нашел небольшую воронку, попытался в ней спрятаться, решил переждать эту стрельбу. Но воронка была настолько маленькой, что я в ней был все равно что снаружи.

На третьи сутки до того вымотались, что уже спали на ходу. Пришлось назначать более силь­ных, которые заснувших, сбившихся с дороги, сталкивали бы на дорожку. Но уже все спали на ходу. Запаса продуктов никакого нет, боеприпасы тоже вышли. Люди вконец обессилели и мёрзли. Через четверо суток остановились, зажгли костры, но бойцы начали гореть. Люди дошли до такой степени усталости, что протянув руки к огню человек уже не чувствовал, что они горят. Одежда загоралась и человек сгорал.

На нас пошло до двух тысяч человек при поддержке десятка танков. У нас танков тогда не было, но на помощь к нам отправили еще несколько полков. За сутки наш батальон выдержал тринадцать атак, причем последняя перешла в рукопашную. Всего за двое суток они нас атаковали восемнадцать раз. Мы понесли очень большие потери: командир роты ранен, двое командиров взводов убиты, старшина роты ранен, командир полка и замполит тяжело ранены, командир батальона и его начштаба погибли.

Один раз рядом со мной разорвался снаряд, три метра от меня. Меня другие солдаты оттащили за руки, за ноги, я не мог говорить. Я час отлежался, пошёл. У нас был капитан, без ноги, но он не шёл в тыл, и я тоже не шёл.

Дождался темноты, вернулся, доложил: «Вот так и так, вот тут ранен и вот тут ранен». А мне в ответ: «Ой нет, ты не уходи! Из девяти командиров взводов ты один только ходишь! Остальные то убиты, то ранены, никого больше нету. А нам приказали завтра опять наступать. Мы тебе наберем взвод из всех, кого соберем».

Прямо на фронте находилась пара офицеров, которые хорошо владели снайперским делом. Один, кажется, в прошлом на самом деле служил снайпером, а другой просто хорошо знал материальную часть оружия и так же хорошо стрелял. Так вот, когда в новом качестве мы прибыли на передовую, они, попросту говоря, двенадцать дней с нами прозанимались. А уже после того, как эти занятия с нами прошли, каждому из нас выдали по снайперской винтовке и сказали: «Вот, мил человек, это твоя задача: быть снайпером». Так, собственно говоря, я и стал снайпером.

Помню, идем мы с песнями, а навстречу нам попадаются раненые: кто идет с палочкой, кого везут на повозке. Мы перепугались от всего этого. Но нам говорят: «Не беспокойтесь, привезем вас на фронт и вы будете находиться во втором эшелоне. С немцами сразу не встретитесь». И вот, значит, двигаемся, переходим какой-то лесочек. Причем все это делаем с песнями. Поем такие песни, как «Украина золотая» и «Белоруссия родная». Вдруг нам говорят: «Прекратить все песни». И только мы из леса своего вышли, немцы как изо всех сил по нам «лупанули». Так что никакого второго эшелона мы не видели.

А потом немцы как нас начали давить. Я сам видел, как солдат бежит и наступает, а на танке, который на него идет, уже полно солдатской крови. Тут мы, можно сказать, по трупам все время бегали: как по нашим русским, так и по немецким. И как я во время тех боев остался жив, я и сам, ёлки, не могу понять. А жив остался. Ведь в этих боях сколько тысяч положили нашего брата. Но наступали мы, помню, все на этом направлении.

И вот некоторое время спустя, прямо на нас двинулась пятерка танков. Головной танк сразу подбили из нескольких ружей бойцы других отделений, второй и третий подожгли зажигательными патронами из противотанковых ружей Малышев, Садретдинов и Валеев. Садретдинова ранило, но он не покинул поле боя. Не успели мы порадоваться удаче, как появились четвертый и пятый танки, один из них был тоже подбит. А пятый, развернувшись, шел на большой скорости прямо на наши окопы. Поравнявшись с траншеей, он стал гусеницами разрушать их.

Теперь нас осталось семь человек. Наш боезапас уже почти израсходовался. Мы стали отходить, но на пути повстречались еще с группой немцев. Они заметили нас и первыми открыли огонь. Тогда же был убит мой связной краснофлотец Филин и еще один краснофлотец. Как только стемнело, я решил идти на восток для того, чтобы пробиться к своим. На пути мы встретили горевший хутор.

Быт?! Вот, к примеру, бегу я и вижу – чья-то нога лежит. По колено, словно кто отрезал. И что меня заинтересовало – обмотка на ноге. Посмотрел на свои ботинки. Мне обтоптанные такие дали, наверное, с кого-то убитого сняли. А здесь американский ботинок, желтая кожа. И обмотано так культурно! Человек, похоже, был толковый.