Снайперы

Командир стрелковой роты попросил уничтожить пулеметчика, который не дает подняться нашим автоматчикам. Выбрали наблюдательное место с Нариманом, расстояние было около 700 метров. Я быстро подготовился, и когда застрочил пулемет, сразу произвел выстрел. Пулемет замолк, но очень быстро опять заговорил. Даю еще выстрел, пулемет замер навсегда. Наши продвинулись и освободили квартал и этот дом, где были пулеметчики. Мы поднялись на третий этаж и обнаружили одного убитого пулеметчика, а второго раненого в грудь, но еще живого.

И вот лежишь, стоишь – и всё время думаешь об этом, потому что всё время какие-то перемены: другое направление ветра – это надо учесть, солнце вышло, стало слепить глаза – это надо учесть. Понимаете? И я не могу сказать, чтобы я каким-нибудь воспоминаниям или лирическим размышлениям поддавалась. Полная концентрация. Для снайпера крайне важно полностью сконцентрироваться на работе. Нас этому тоже учили. Не отвлекаться ни на что.

Помню, на мосту лежал наш военный. Звания я его не смог опознать, так как по мосту прошли танки и настолько смяли его лицо, что можно было видеть только его волосы и обмундирование. Больше по нему оказалось нельзя ничего сказать. Я помчался дальше. Затем я прибежал к своим ребятам в рейхстаг. Зашел я в него сбоку. Немцы в то время еще продолжали оказывать нам сопротивление. Так что ночь прошла у нас в боях. Должен сказать, что нам повезло из-за того, что немцы в своем большинстве оказались в подвале. Эти подвалы нам удалось блокировать. Нам была поставлена задача: «Не допустить того, чтобы немцы, которые укрываются в подвалах, оттуда вышли

Я ревела, когда первого убила. "Я человека убила!" Меня говорят: "Ты убила немца". "Но я убила первая, он должен был еще жить". Убить человека - это не так просто. Руки тряслись. Это только легко сказать. Девчонки мне говорят: "Чего ты ревешь, ты же убила фашиста!" "А вдруг у него дети, что будет с детьми?"

Надо было брать языков, собирать данные о противнике. Языков надо было провожать в штаб дивизии, а это несколько киллометров в тыл. Ходили напрямик зачастую без дорог. По лесу или полям, а языка надо было привести в целости и сохранности и сдать в штаб дивизии. Противник отступал, его пехота отходила, оставляла свои позиции, траншеи. Там могла остатся засада. Мы шли впереди и проверяли. Однажды наш капитан сказал, что ему нужен человек. Кто со мной пойдет? Вызвался я. Он говорит, есть данные, что здесь немцы --- надо проверить.

Недавно Илья Эренбург писал мне в газете из нашей армии, благодарит Старостенко, капитана, комбата, первым вступившим на немецкую территорию, такого же Юргина и меня, как знатного снайпера. «57 раз благодарю ее сряду, тысячи советских людей спасла она». А я про себя подумала — разве это слава. Слава — это свой череп расколоть во имя Родины или чужой раскрошить — вот это слава (говорит Багратион), а это что, только трепотня для тыловых, а на деле, что я сделала? Не больше, что обязана, как советский человек, стала на защиту Родины. Сегодня я согласна идти в атаку, даже в рукопашную, страха нет, жизнь своя мне опостылела, я рада умереть во имя Родины: как хорошо, что есть эта возможность, а то бы пришлось гадко умирать. Как много гибнет воинов!

Но во время наблюдений я несколько раз засекал пулеметную точку и в одну ночь, все ж таки решился сделать выстрел. Когда я выстрелил, он сразу замолк. Скорее всего, попал, и они поменяли место, потому что с этой позиции больше не стреляли. А так мы старались себя не раскрывать, и стрелять с одного места всего лишь раз. Немцы ведь тоже наблюдают. Как сделал выстрел, старайся быстрее улизнуть на запасную позицию. Но бывало, уходишь, а тебя уже обстреливают. Один раз даже из минометов обстреливали.

Из своей СВТ-40 как снайпер я стрелял по немецким каскам, мелькавшим в  окопах. Тем и спасся, потому что атаковавшую пехоту почти всю выбило.  При стрельбе пытался выискивать офицеров. Это нелегкое занятие.  Определял их по жестам и властному виду, ведь на расстоянии форму трудно  разглядеть. Настроение после боя было пакостное, ведь снайпер в прицел  четко видит того, кого убивает, это не то, что пехота в атаку пошла.

В 1942 году пошла в военкомат и заявила: «Я пойду на фронт, на снайпера  учиться». Естественно, меня в мои семнадцать лет никуда не хотели  отправлять. Военком напрямик заявил: «Идите и в куклы играйте, никакой  войны». Во второй раз пошла, в третий. Помогло то, что во время моего  последнего визита за столом сидел какой-то полковник, вернувшийся с  фронта, он не выдержал и говорит: «Подпишите ей заявление». Да еще и я  заявляю: «Не подпишите заявление – уеду на подножке поезда или на  крыше!» Очень хотела попасть в Центральную женскую школу снайперской  подготовки, которая была расположена в городе Подольске.

Однако, прежде, чем перейти в наступление, мы на плацдарме заняли  исходные позиции и сидели на них где-то около месяца, в окопах. Дождь,  грязь – почва там глинистая, шинели на нас колом стояли. Жили в «лисьих  норах», вырытых в стенках траншеи, греться ходили в маленькую крытую  землянку, в которой ночью разжигали костер, не просматривавшийся с  немецкой стороны. Только там можно было немножко просушиться. Перекрытия  были настолько низкими, что мы туда не заходили, а заползали  полусогнутыми.

Однажды мы находились, помню, в наступлении на одну немецкую или  польскую деревню. Я со снайперской винтовкой там шел. Заскочили мы в  такой сарай без дверей. А мне дали в помощь какого-то узбека. И дали нам  ручной пулемет. Вот мы заскочили в этот сарай. Он попытался стрелять.  Говорит: не стреляет. А я из-за камней, из-за дверей там наблюдал за  всем этим делом. Так вот, это меня спасло, что он сказал: не стреляет. Я  говорю: ну на, это самое, оружие. Он высунулся из-за этого самого  места, и ему попало. Он погиб, короче говоря. И потом я передернул там  что-то такое, и начал стрелять, и пошли эту деревню самую брать. Прошли  мы там несколько километров. Ни командиров, ни того, кто бы нами  командовал, не было на месте. Черт их знает, где они были, все эти  командиры. Ни отделенных, ни взводных, ни ротных, ничего не было.

Они крикнули какое-то имя, оттуда отозвались. Подошли, поговорили  по-немецки. Меня повели в сарай. На полу спали наши солдаты. Подвели к  углу, там по-немецки говорят – это наши советские немцы попали в плен,  они как переводчики у немцев работали. Немцы подошли, по-немецки  сказали: «Если выйдешь, тебя расстреляем». Потом, наши на русском языке  передают, что: “если выйдешь, тебя расстреляют”.

Брежнев был хороший, отчаянный мужик. Он в 1944 году на 8 марта собрал всех женщин, и говорил, что еще заживем, все будет хорошо, мы еще покажем всему миру, на что способны. Только вы старайтесь не попадать под пули. И вдруг уходит начальник связи, потом заходит и несет ребенка, это в госпитале было, там рожала жена начальник артиллерии. Хороший мальчик. Говорит: «Ленька, принимай Леньку!» Пошел поздравить роженицу. Хороший мужик был.

Никакого страха нет. Просто «пук!» и он всё. Как  будто сам упал и никто не прыгал, не орал. Главное, я не слышал никаких  воплей как сейчас в фильмах: уууу, галдят, все испачканы. Все было  чистенько, все было хорошо. С каждого моего выстрела он убит или ранен.  Тут же, мгновенно, выстрел, он – «тык, брык». Я со снайперской винтовкой  потом в обороне сидел. Убивать я убивал, точно знаю, стрелял без  промаха, был уверен, что у меня промаха никакого не может быть.
 

Помню, тогда я потерял своего очень хорошего друга - Сашу Бикмурзина. Я даже заплакал, когда его принесли… Он был отличный снайпер, к тому времени уже две награды имел. Но ведь и у немцев снайпера тоже были будь здоров, и видно, когда у Саши бликнул прицел, то немец как врезал, и снес ему полголовы на затылке… Немецкие снайпера ведь только разрывными стреляли. Я помню, что он был значительно постарше меня, лет тридцати пяти, фактически в отцы мне годился, и где-то на Украине у него осталась семья.

Вечером взяли населенный пункт, а утром к нам пришел какой-то чужой командир и собрал всех, кто после боя за это село оставался в живых. Так вот, он насчитал в строю 72 человека. Он уже собрался было отдавать команду "Шагом марш!" И тут вдруг все мы увидели, что поле, расположенное за домом на окраине деревни, как говорят, вдоль и поперек усыпалось немцами. Оно усыпалось ими настолько, что покрылось черным-черно, не было видно даже конца. Тогда же этот незнакомый нам командир отдал приказ: "Занять оборону!"

Воевали в обычной форме. Зимой выдавали очень тёплое, нижнее бельё, фуфайку, ватные брюки, валенки, маскхалат с капюшоном. На винтовку давали белый чехол, на прицел марлю. На прицел обязательно, по тому, что от оптики могут идти блики и по ним немец может тебя "шлёпнуть" пока ты ползёшь. Когда выползешь на позицию, то марлю конечно снимаешь. Задача нашего корпуса и дивизии, как я понимаю, состояла в том, чтобы пробить дырку в обороне противника, для прохода через неё танков… Потери у нас были очень большие, по этому снайперских групп у нас не было. Снайпер так же должен был идти в атаку, говорили, что сзади немножко, но какой там сзади, когда бежит Ваня Бударин, мой взводный…

Потихоньку кричим: "Ураа!". Напарник: "Толя, свалил, офицера свалил! Теперь бы подтвердила пехота". Пока мы шептали "ура", артиллерия открыла по нашему пятачку огонь. Колошматили 30 минут где-то. Один снаряд взорвался почти рядом с моим напарником, и его завалило, а меня оглушило. А было уже где-то после обеда. Я пополз по траншее к нему. Подполз, раскопал его, он еще дышал, перевязал. Не помню, куда он был ранен, а знаю только, что в грудь. Я: "Ваня, Ваня!" - воды ему. Он без сознания. Вечером с темнотой подползла группа пехотинцев - они догадались, что что-то не так. Вытащили его, а он уже был мертв.

Знаете, что больше всего запомнилось из событий того дня? Стоит наш подбитый танк, - Боюсь в человека стрелять, - призналась я взводному.- А тебе в человека и не придется стрелять. Ты в фашиста стрелять будешь, - с раздражением ответил он. - И не забывай, что именно фашисты твою маму убили...

На стрельбище пешком. Туда идем. Снег глубокий, зима. Командует командир, по ходу движения отрабатываем действия при налете авиации и прочее. Командует: "Самолеты! Воздух!" Мы должны разлететься во все стороны вдоль дороги, а там по грудь в снегу, пока туда идем нас вымотают до… не знаю, как сказать, хочется упасть в снег и не вставать, умереть, и не надо больше ничего. Отстреляли упражнения. Разные упражнения были. В основном по целям малогабаритным. Голова показывается из блиндажа на короткое время, в считанные секунды ты должен ее поразить. И не дай бог, если взвод стрелял плохо, то на обратном пути этого "воздуха", и "танки справа, танки слева" - было, хоть отбавляй!

А людей осталось мало-мало, почти одни девчата да ездовые. Берите, говорят, раненых, кого сможете увезти, и возвращайтесь в свои траншеи. Мы взяли не всех, потому что не уместить всех. А потом немцы добивали тех, кто остался, они так кричали, так кричали! - их штыками добивали.
 
 
 

Я знала, что он фашист, что они напали на нашу страну, они убивали, жгли, вешали наших, но все-таки это человек. Такое состояние что… Второго когда убила, тоже было ужасное состояние. Почему? Потому, что я же в оптический прицел его видела: молодой офицер. Он смотрел, вроде, на меня, и я вдруг его убила. Но это же человек! В общем, состояние ужасное. А потом уже чувства как-то притупились. Убивала - вроде так и положено.

Мы выбрали позицию и определили цель. Залп произвели одновременно - и два фашиста упали замертво. Сразу же на наши позиции обрушился минометный огонь. Долго мы лежали, боясь пошевелиться, но все обошлось благополучно.

Помню, как убила первого фашиста. Вместе с напарницей Зиной Вершининой мы заняли наши снайперские позиции. Наблюдая за вражескими позициями, обнаружила пулеметчика. Прицелилась и выстрелила. Попала или нет, неизвестно. Но когда вернулась в подразделение, то все уже знали, что я уничтожила врага.