Кондрашев Василий Иванович

– Представьтесь, пожалуйста. Где и когда Вы родились?

Кондрашов Василий Иванович. Родился 8 февраля, 1922 года в деревне Харское Калужского района Калужской области.

После гражданской войны тяжело было жить. В нашей семье насчитывалось семеро детей. Я был шестым.

В 1929 году я начал учиться в сельской школе, бывшей усадьбе барина. Он в то время присоединился к советской власти, пошел на государственную службу, а здание сдал под школу. У него было два сына, которые воевали во время войны, а он работал.

Потом мы с семьей переехали в Калугу. Там я закончил 8 классов, затем поступил в коммунально-строительный техникум, где до начала войны успел отучиться 3 курса.

В 1941 году меня призвали в армию. Мне было 19 лет. Несколько человек из техникума отправили в Московское военно-инженерное училище. Мы учились до 15 октября в Болшево. Это как раз кризисный период был, когда немецкие войска подходили к Москве. Старших ребят, ещё даже не окончивших училище, сразу бросили под Тулу: там было очень серьёзное положение.

А нас, совсем молодых, правительство предусмотрительно решило сохранить и отправить в Татарию, в Мензелинск (прим. – в связи со сложной обстановкой на линиях обороны Москвы в конце 1941 г. в Мензелинск из подмосковного поселка Болшево, фактически без приостановки процесса переподготовки инженерных кадров, было временно эвакуировано Московское военно-инженерное училище. Уже в 1942 г. училище было возвращено к месту своей дислокации). Нас разместили в бывшем здании техникума, построили нам трёхэтажные нары. Там мы жили, учились на плацу, зимой тренировались. Два раза в день, рано утром и поздно вечером, мы ходили в другой конец города кушать.

Весной 1942 года наше училище вернули опять в Болшево, где мы его и окончили. Всем присвоили звания лейтенантов и отправили по фронтам. А человек 10-15 (я не знаю, по какому принципу нас отбирали, но, возможно, по тому, что мы успешно учились) оставили ещё на месяц, чтобы обучить секретной военно-инженерной технике. После выпуска нам тоже дали звания лейтенантов, но уже не командиров взводов, а заместителей командиров рот.

Я попал на Юго-Западный фронт, под Купянск. Тогда как раз было тяжёлое время: отступление от Харькова, в котором я тоже участвовал.

Мы переправились через Дон и оказались под Сталинградом. Там тяжёлые бои шли! Немцы ещё не вошли в город, и мы приняли их как раз перед ним.

Однажды высадился немецкий десант, и нас по тревоге «в ружьё». Командир роты (хороший парень был, старше меня), украинец Ракетянский, перезаряжал пистолет и выстрелил в себя. Это могли квалифицировать как самострел. Его госпитализировали, а я автоматически стал командиром роты. Тогда мне было 20 лет. Приходилось участвовать в разных тяжёлых операциях.

В конце концов, немцы раздвинули фронт и вышли к Волге.

Наша рота была в 1-ой гвардейской инженерно-сапёрной бригаде спецназначения. Мы оказались уже на Донском фронте у Рокоссовского. Моя рота участвовала в минно-заградительных работах. Мы устанавливали наши мины (а это были, скорее даже, разрывные снаряды) с очень большой убойной силой, непонятные для немцев, в низменных местах. Их закапывали в землю на расстоянии 25 метров друг от друга. Целое поле из этих мин. На каждую мину – 1 пульт управления, находящийся в 200 метрах от неё. Можно было поднять одну мину, можно две мины, а можно и все. Сразу нажал – и поле взлетит. Ничего живого после такого не остаётся. Так их не было видно. Лужайка и лужайка… Они поднимались примерно метра на полтора и разрывались, поражая все живоё на 100 метров вокруг. Но, к нашему счастью и к счастью немцев, немецкая армия туда не пошла. И фронт стабилизировался.

– А как эти мины назывались?

Я уже сейчас не помню.

– Какие у них были размеры?

Это был большой снаряд. Внизу – пороховой заряд и трос внутри канала. Когда заряд вышибает из мины, тросик натягивается и приводит в действие взрыватель. И мина взрывается.

Потом, 19 ноября 1942 года, началось генеральное наступление как раз с нашего, Донского фронта, в обхват немцев. С юга двигалась 62-я армия, по-моему, а мы отсюда. Произошло окружение. Это зима была настоящая: снег по пояс.

После этого я попал в госпиталь. И уже оттуда я отправился сразу в Москву.

– Почему Вы попали в госпиталь?

Получил ранение.

– Как это произошло?

Я был на лечении в полевом госпитале. Меня отпустили на два месяца, до марта, в Калугу, чтобы долечиться. Я приехал в феврале домой. Примерно до марта там был, а условия и питание были никудышные. Меня военкомат прикрепил к какой-то столовой.

Потом я вернулся в Москву в резерв командного состава. После резерва в 1943 году меня направили на Ленинградский фронт, в саперный батальон 43-й стрелковой дивизии командиром саперной роты. Там еще была блокада, естественно.

Мы доформировались в Шлиссельбурге, освобождённом от немцев. Затем нас погрузили на баржи, сплавили по реке Неве до устья и направили через Финский залив на Ораниенбаумский пятачок. Знаете, где это?

– Да, чуть западнее Ленинграда. Там находилась 8-я армия, по-моему.

Да. Всю ночь мы плыли по Балтийскому морю. Баржа у нас была большая, металлическая, и мы все сидели в трюме. Разговоров не было слышно. Только лёд тёрся о стенки баржи. На палубе стояли лошади с обработанными тряпочками копытами, чтобы не слышался топот. Недалеко от Ораниенбаума и немцы были.

Мы высадились прямо у них под носом и отправились вглубь, к передовой. Это было как раз под Новый год. Нашей предварительной задачей была постройка укрепления, а затем и землянок для командного состава. Фортификационные работы, в общем.

14 января началось наступление. Получается, мне пришлось и под Сталинградом участвовать в наступлении, а позже - и в освобождении, и под Ленинградом – в заключительной части освобождения.

Мы дошли до реки Нарва, там остановились и организовали пятачок на эстонской территории. Было две роты в батальоне. 1-ой ротой командовал я, а 2-ой ротой… Знаете художника Бродского?

– Поэта?

Нет, этот – знаменитый художник. Он давно умер. Командовал ротой его сын, Евгений Исаакович. Его и его роту командование как-то приберегало, а меня посылали всё время на разные горячие точки.

Нашей задачей было устроить переправу. Это ведь зима была, Нарва не замерзала, только припаи ледяные были с обеих сторон. И мы под покровом ночи, под носом у немцев (а они держали берега под прицелом: видимо, знали, где эта переправа) переправляли боеприпасы, питание, снаряды, даже противотанковые пушки на плотах. Их устраивали на лодках: щит и в него плоты.

Мы однажды возвращались оттуда, ребята снимали плот (на день мы прятали эти лодки, чтобы немцы не могли видеть) и ударили о припай. Враг услышал: и с той, и с другой стороны – пулемётная очередь. Несколько человек погибло. Я – в воду, а морозец был примерно градусов 15. Затем мы вытащили убитых. Рядом был лес. Костры разжигать нельзя, и никаких строений не было. Мы сложили убитых, вызвали повозку и отправили их в одно село, а сами никуда не уходили. Зашли в лес, наломали лапника, разулись, разделись донага, выжимали бельё, а потом на себя его одевали. Всю ночь пробегали: согревались.

Под Ленинградом я после этого всё-таки заболел. Меня направили в госпиталь. Больше я уже в эту часть не попал.

Меня опять в резерв, а потом я попал на Финский перешеек. Под Выборгом я опять попал под обстрел, получил лёгкое ранение. Меня привезли в госпиталь в Ленинград.

После этого я отправился на 3-й Белорусский фронт. Там меня назначили не командиром роты, а начальником инженерной службы полка (760-ый стрелковый полк, 208 стрелковая Краснознамённая (потом она же - Кёнигсбергская) дивизия).

Я участвовал в окружении и штурме Кёнигсберга. Это очень серьёзная крепость была! Сам же город стоял на берегу моря, а прилегающей территорией были лесные массивы, болота, рвы, заполненные водой, как препятствие для наступающих, и бетонные сооружения: кёнигсбергские форты.

Наши части ушли на Запад, а у нас остался Кёнигсберг в окружении. Мы немцев могли оставить в городе, в осаде, но мы не могли морить население голодом, поэтому командование приняло решение штурмовать. Все равно нужно было как-то держать немцев в напряжении. За 4 дня мы овладели городом.

У меня в полку был взвод сапёров, а мне передали еще и батальон сапёров. Мы устраивали нечто наподобие переходов. Лестницы и щиты перебрасывали через каналы и штурмовали день и ночь.

Мы вошли в горящий со всех сторон город 10 апреля. Немцы оказывали сопротивление где-то в его центре. Мы вошли и расположились у какого-то хозяина. Он нас сразу встретил: «Гитлер капут! Гитлер капут!» Вытащил ящик вина. Но нас предупреждали, что вино пить нельзя: оно может быть отравлено. Он это сообразил. Тогда он вначале наливал себе бокал, выпивал. Мы ждали минут 15. Он говорил: «Шнапс гут!» (смеется). Только тогда солдаты прикасались к этому вину.

Потом нам пришло сообщение «в ружье»: где-то серьёзное сопротивление немцев. А мы только спать собрались… Тогда к вечеру мы переправились через реку по разрушенному мосту, и ночью пошли на запад в город Бранденбург («восточный» по-русски). К утру пришли туда пешком.

От нашей дивизии – жалкие остатки, поэтому дальше на Запад нас уже не пустили. Мы формировались в Бранденбурге до конца войны. Нас даже на Дальний Восток не отправили.

– Давайте вернёмся к периоду довоенному. До какого времени Вы в деревне жили?

До 1934 года.

– А голод 1931-1933 годов коснулся Вас?

У нас не было голода. Я помню, что приходили с Украины женщины с детьми. Наша мама и другие взрослые прикармливали их. А у нас голода не было.

– Как у вас вообще коллективизация прошла?

Нормально. Мне было 12 лет. Я уже работал на поле: полол картошку, косил рожь. А коса с решёткой была, чтобы снопы ложились красиво. Ещё я лошадей водил на ночное. В общем, всё лето мы работали. Так нас к труду приучали. Я помню, в 1931 году приехал первый трактор. До колхоза их не было.

– Ближе к войне стало легче жить или всё ещё тяжело?

Ближе к войне я уже жил в Калуге. Мы переехали. Отец у меня – рабочий, не деревенский. У его родителей было 4 сына: Михаил Иванович, Иван Иванович, Пётр Иванович и Василий Иванович (мой тёзка).

Во время царского режима в деревне трудно было жить, и все братья были направлены ещё мальчиками работать. Помещик отбирал себе ребят. Мой отец с детства работал в Спас-Деменске в пекарне. Его старший брат (Михаил Иванович, 1888 года, а мой отец - 1892 года) тоже работал, но в Москве. Так отец зарабатывал, приезжал в Кумовское, где мать жила, и приносил подарки, деньги. А у помещика они были на полном обеспечении: их кормили.

Потом отец переехал в Москву работать в пекарнях. Его привлёк туда старший брат.

В Первую мировую отец тоже участвовал, ранен был. В гражданскую войну отец был на фронте командиром орудия. А после войны уже работал заведующим пекарней.

– А почему вы в деревне жили? Отец жил в деревне, а работал в городе?

Он значился в деревне. Там мать с нами жила, а он зарабатывал деньги и привозил их. Тогда в селе сложно было. А когда мы переехали в Калугу, он отправился на профсоюзную работу: по-моему, на строительство автомагистрали Москва–Киев.

– Учёба в техникуме была бесплатная?

Конечно. Мы вообще не знали, что такое плата!

После 8-го класса я сразу пошел в техникум, чтобы быстрей специальность приобрести. И попутно мы с двоюродным братом учились в аэроклубе. Вставал я рано утром (темно ещё было), шёл в аэроклуб, там занимался, а из клуба - в школу.

Закончили мы его успешно. Даже летали на планере. Под Калугой гора высокая была и долина. И вот мы зимой, когда снег уже был по колено, слетали вниз.

– Как запускали планер?

Вы не знаете? Очень просто. Вот стоит планер: впереди у него крюк, на крюк цепляется 2 резиновых уса. Они натягиваются, то есть создают напряжение. На конце планера закреплен костыль. Снять планер с костыля можно из кабины. 10 человек становились с одной стороны и 10 с другой. Когда натяжение становилось большим и уже не хватало сил, давалась команда «Старт». Нажимали бортовой крючок, и планер взлетал. Путешествуешь над долиной, и наслаждение непередаваемое! Несколько раз такие полёты были, и мы закончили аэроклуб.

Перед войной, когда я уже в техникуме на втором курсе учился, однажды меня вызвали в учебную часть. Там я увидел военного летчика. Я представился. Он тоже. Сказал, что он из Таганрогского военно-лётного (истребительного) училища. Так как я закончил уже планёрную школу, он хотел меня пригласить учиться. Пообещал мне хорошие условия пребывания и обучения. Я не стал ему сразу положительно отвечать. Сказал, что посоветуюсь с родителями. Тогда о войне никто не говорил и не знал, что она вот-вот начнется.

Отец посоветовал мне закончить техникум, получить профессию, а потом уже идти в лётное училище или куда я захочу. И я на следующий день отказался.

А уже в 1941 году я-то осознал, что меня могло уже и не быть, если бы я отправился в летчики!

– Да, это вполне возможно.

Скажите, а что перед войной на обеденном столе было? Чем вы питались?

Я сейчас не помню. Обычной пищей. Мы не голодали. Молоко было, мясо было, хлеб, естественно. Семья большая была. Обычное, не ресторанное питание.

– Что считалось тогда лакомством?

Тогда мы, не привыкшие к лакомствам, были, и не шиковали. Нас это не привлекало как-то.

– Скажите, что у Вас в довоенное время было из этих трёх вещей: часы, велосипед, радиоприемник?

У старших были часы.

– А «тарелка» была? Я имею в виду радиоприемник.

Да, репродуктор был дома. Не помню, как он назывался…

– Так и назывался: «тарелка».

Нет, как-то по-другому... Во всяком случае, там мы и услышали объявление о войне.

– А велосипеда не было у Вас?

У меня нет.

– И часов тоже?

У моего двоюродного брата был велосипед, а у меня нет. Но в той семье поменьше ребят было.

– Теперь перейдем к 1941 году. Как Вы узнали о том, что война началась?

Это рано утром было, часа в 4 или 5. Мы проснулись, конечно: приёмник заработал. Ночью-то он молчал, а рано утром заработал. Левитан, по-моему, открыл передачу. А потом выступил Молотов. И мы узнали о начале войны.

– Как Вы вообще восприняли известие о войне?

Негативно, естественно, с большой болью, озабоченностью. Нерадостное сообщение было.… Но война есть война.

– Вы же совсем молодым были?

Мне было 19 лет. Я, конечно, встревожился, потому что понимал, что и мне придётся воевать. Оставался месяц до призыва, до 22 июля.

– Вас призвали 22 июля?

Да, 22 июля 1941 года. Нас, молодёжь, привлекали работать в госпитале. И я тоже помогал там. Когда привозили раненых, мы строили разные догадки: например, у кого-то были повреждены ноги, и мы предполагали, что солдаты шли за танками в то время, как пули пролетали под самими боевыми машинами (смеётся).

Вообще, мы выполняли и другие разные работы. Я уже плохо помню, какие именно.

– Вас призвали по повестке?

Да, прислали повестку, вызвали в военкомат, где нас и собрали. Всего было, наверное, человек пять из техникума. Одним из них был парень по фамилии Болтовский. А потом, когда в Моссовете появился некто Болтовский, заместитель председателя, я подумал, что это тот высокий парень и был. Но узнавать я не стал.

Мы вшестером прибыли в Москву как раз в ту ночь, когда 22 июля произошла первая бомбардировка города. Когда мы приехали, вышли на перрон, нам сразу сказали об этом. После этого известия мы сели в электричку и отправились в Болшево.

– Как Вы справились со столь резким переходом от мирной жизни к военной службе?

В училище был очень плотный график. Я до сих пор помню, как командир батальона Вишняков, стройный, подтянутый, всегда с начищенными сапогами, крутил «солнышко» на турнике, это я запомнил. После войны я с ним встретился на сборах в Нахабино.

Командиром взвода был Лёша Хорышев, а командиром роты – Семилуцкий. Я их помню. В другой роте командовал Хижняков. (Удивительно, что моя память не подводит: всё-таки столько времени прошло! 60 лет уже!) Так вот в училище были очень напряжённые, сложные условия: с самого утра до вечернего отбоя у нас всё время были занятия (на плацу и т.д.).

– А как вас кормили?

У нас был обычный паёк. Кормили нас в столовой, причем нормально. А вот в Мензелинске питание было хуже, потому что им приходилось сложнее (это не Москва всё-таки). Вот и пища была неважная.

– А что, например, входило в ваш рацион?

Красной икры там не было (смеётся). Обычный жидкий картофельный суп, разные каши (например, ячменная), чай. Для приема пищи нам нужно было ходить строем в другой конец города. Там стояли лавочки, столы, а, поскольку это было не отапливаемое помещение, тепло было только на кухне, а в зале, где мы кушали стоя, было морозно.

– А чему вас учили?

Естественно, инженерному, минно-подрывному, сапёрному делу, строительству блиндажей…

– А как же сооружение мостов?

Строительство мостов и организация переправы тоже были в программе нашего обучения. После этого курса мы могли уже самостоятельно заниматься подрывными и другими практическими работами на полигоне в Болшево. Это было уже весной.

– Значит, готовили вас хорошо! А стрельбе обучали?

Да, это тоже было. Всё ложилось на плечи офицера. Мы прошли полную солдатскую подготовку.

– Вы рассказывали, что однажды Вас оставили на целый месяц и показывали какую-то секретную технику. Что это было?

Это были те же самые мины, которые мы потом подрывали по рации.

– Они были радиоуправляемые?

Да, с помощью рации. Мы всё это изучали примерно месяц. Больше никакого материала не было.

– То есть это было, скорее, обучение спецминированию?

Совершенно верно, поэтому я попал в 1-ю гвардейскую инженерно-сапёрную бригаду спецназначения. Командовал бригадой полковник Иоффе.

– Вы попали под Харьков как раз в то время, когда было отступление?

Да, под Харьков, в Купянск. Там потом и началось отступление.

– Тяжело было во время отступления?

Вы знаете, в основном мы перемещались ночью, потому что за нами следовала немецкая авиация. Мы шли к Дону и переправлялись в районе Богучар.

– Как прошла переправа?

Однажды под утро к нашей колонне пристроились немецкие танки. Через какое-то время они развернулись, выехали на просторную территорию и начали стрелять в нас. Вот так под обстрелом танков мы и отступали.

– Вам удалось отбиться от них или вы разбежались?

– Да нет. Моя колонна была инженерно-сапёрной. У нас имелись только понтоны, карабины, сапёрные лопаты. А у других частей – больший груз. В общем, получилось сложное мероприятие. Потом немцы удалились.

А через Дон я, например, переправлялся на бревне. А там такое быстрое течение было! И на Дону правый берег очень крутой, а левый отлогий. Техника переправлялась по мосту, а над нами все это время кружили немецкие самолеты.

Тогда мы своей группой решили не рисковать, не идти на переправу, а перебираться через Дон. А на берегу, куда мы добрались, песочек был, рядом – кустарничек небольшой. Мы там разлеглись, бельё свое расстелили.

Тут вдруг летит немецкий истребитель. Началась стрельба из пулемета по нашей группе. Мы всё схватили и побежали! Вот и получилось, что немцы нас всё время сопровождали.

– Ни в кого не попали?

Да, ни в кого.

– А Вам зачитывали приказ № 227?

Да, конечно, зачитывали.

– Как Вы его восприняли?

Вы знаете, я приказ в деле не видел. И я не уважаю тех, кто сейчас «в коротких штанишках» старается докопаться до «правды» и поднять её наружу. Именно эти люди и утверждают, что наши своих же солдат расстреливали. Но этого не было! Я это гарантирую!

Ведь что такое заградотряды? Заградотряды обеспечивали принудительное возвращение солдат при попытке бегства, но никак не расстрел. А чтобы принудительно вернуть всех, приходилось стрелять вверх, в воздух. По своим – нет! Вы же понимаете, что на фронте встречаются разные люди, психически больные, в том числе. Их можно было напугать, и они вставали и бежали. А раз один побежал, то, значит, он создает панику, и по его вине другие тоже поднимутся и побегут.

– Летом 1942 года Вам приходилось быть свидетелем такого панического бегства солдат?

Нет. Но сейчас я расскажу один эпизод, произошедший под Сталинградом, когда я уже был командиром роты.

Мы получили приказ: с 6 до 8 утра произвести артподготовку. Настолько интенсивную, что и «Катюшу» использовали, и артиллерию, и многое другое. Рота сопровождала тяжелую бригаду танков. Главной задачей было пересечение бугра. В то время, как мы должны были разминировать проходы для танков, они стреляли по переднему краю немцев из своих орудий.

– То есть танки прикрывали вас огнем?

Да. Местность была покрыта бурьяном, повсюду росла полынь высотой с человека. Поэтому лёг – ничего не видно. Я и ещё трое связных от каждого взвода стали переходить возвышенность. Сами взводы были размещены поодаль друг от друга на случай обстрела и тому подобного, чтобы избежать больших потерь.

На самом поле с возвышенности я увидел трактор. И вдруг начался какой-то обстрел! Я только потом узнал, кто стрелял. Одного из наших бойцов убили. Мы, конечно, быстро направились в лощину к танкам. Я доложил о произошедшем командиру бригады. Все взводы разместили по танкам КВ. «КВ» значило Климент Ворошилов, «ИС» – Иосиф Сталин. И мы двинулись к переднему краю немцев, а те открыли ураганный огонь! Вокруг начали падать убитые. Мы залегли. Один танк загорелся, второй загорелся, и в итоге они отступили, дав задний ход. А мы всей ротой остались на нейтральной полосе. И хорошо, что мы так сделали. Немцы, видимо, решили начать с уничтожения машин артподготовки, а затем отошли на запасные позиции. А когда техника закончилась, они вернулись и начали обстрел.

Короче говоря, мы оказались на нейтральной полосе: впереди немцы, а сзади наш передний край. Мы начали рыть окоп. И вот интересно то, что на тот момент лопата превратилась в самое ценное орудие бойца. Даже если кто-то терял её, сосед не отдавал ему свою: так она ему тогда была дорога!

Потом я увидел, как мимо меня пробежал политрук по фамилии Евяшев. Его шинель была расстегнута, как и ремень на штанах. Он бежал в сторону нашего переднего края. Я спросил его: «Ты куда?» Он ответил: «Я ранен». И был действительно ранен. Евяшев скрылся из виду, а мы остались на нейтральной полосе.

Потом мы заметили, как немцы вызвали авиацию и начали артподготовку нашего переднего края. Они стреляли, сбрасывали бомбы, утюжили просто. Все это происходило у нас на глазах. Мы видели, что погибают наши люди.

Потом стемнело, и мы ползком вышли на свой передний край. Повсюду слышались стоны безнадежно раненых: «Помоги… Пристрели». И какое я принял решение? Занять оборону.

Уже глубокой ночью я услышал русский говор со стороны нашего тыла. Это прибыла новая дивизия из Дальнего Востока нам на смену. «Ну что? – спросили они. – Как тут дела?» Мы ответили: «Видно ведь, как тут дела…». На это они заявили: «Мы завтра покажем немцам, дадим им!». А я-то знаю, каково тут.

К утру я пришел с остатками роты в расположение, а командир батальона к тому времени уже успел всех похоронить. Когда он нас увидел, он обрадовался и обнял меня. Мне было тогда 20 лет, а он меня обнимал, словно сына.… Вот такая была служба.

– А со «Смершем» приходилось сталкиваться?

– Нет, никогда.

– А замполиту?

– У нас не было замполита. В роте – только политрук. Его задачей было обеспечение нормального состояния бойца, который должен был знать, что у него есть страна, у него есть семья, у него есть народ – то, за что он воюет. Политрук поддерживал боевой дух.

– Хороший у вас политрук был?

– На Сталинградском фронте политрук был неплохим мужиком, старше меня. С ним у меня хорошие отношения сложились. Однажды такой случай был: табак как-то перестали выдавать. А он сам не курил и весь табак, папиросы складывал и посылал домой. Однажды бойцы у него все изъяли (смеется). Он пришел ко мне и говорит: «Ты знаешь, у меня тут пропали вещи». Я отвечаю: «Не может быть! Что пропало-то?» Он говорит: «Тут табак был». Я сказал: «Безобразие! Надо провести воспитательную работу» (смеется).

– Сколько было вообще человек в роте?

В роте было 3 взвода, а в каждом взводе – по 30 человек. Было ещё хозяйственное отделение, обоз, старшина, солдаты с сопровождением… Наверное, всего было человек 130.

– Была какая-то механизация?

Нет. Был просто обоз.

– То есть обоз с лошадьми?

Да, на каждую роту по обозу. В бригаде при необходимости были машины, а, значит, и в каждом батальоне тоже. Наша бригада была бригадой фронтового назначения.

– Этот эпизод, о котором Вы сейчас рассказали, произошёл где-то в сентябре-октябре, верно?

Это был сентябрь. Самые жестокие бои проходили в сентябре и октябре. А в начале ноября выпал снег, так что 19 числа уже почти началась зима.

– Каким был возрастной состав роты?

Я был самым молодым.

– Правда ли, что сапёрные роты состояли из людей постарше?

Конечно. Все командиры взвода были старше: и политрук, и сами солдаты, и сапёры, и плотники. Некоторые были намного старше!

– То есть средний возраст был примерно лет 30?

Да, 30-35 лет. Это был основной состав. Возраст командиров взвода тоже был около 30 лет.

– Из Средней Азии когда-нибудь пополнение приходило? Или из Закавказья?

Нет, у нас из Средней Азии пополнения не было.

- Совсем никого?

– На фронте, наверное, и были.

- А конкретно в вашей роте не было?

Нет, у нас никого не было из Средней Азии. Даже в период службы на Ленинградском фронте. Единственное, когда я был на 3-м Белорусском фронте в самом начале вооруженной службы полка, заместителем командира был узбек. Хороший мужчина. Он был тоже старше меня, а мне в 1944 году было 22 года.

– Вы упоминали, что получили ранение. Как Вас ранили?

Во время обстрела. Обычное дело.

– А куда ранило?

В палец. Его даже мне хотели отрезать.

– После госпиталя Вы попали на Ленинградский фронт?

Да. И я даже переболел тифом.

– На Ленинградском фронте?

Нет, это уже было на Сталинградском фронте, поэтому меня отправили домой на лечение. Я был очень слаб: подхватил брюшной тиф. Все потому, что мы рыли землянки, а потом ночевали там с ужами и мышами.

– Мышей много было?

Да, потому что в землянках у солдат в вещмешках хранился провиант. Так что мыши знали, где им искать пропитание.

– А вши были?

Вшей у нас не было. На фронт приезжала санитарная машина (мы называли её «вошебойка»). Там были паровые установки, где с нас снимали бельё. Там же находилась плащ-палатка, где стелили солому, и мы могли мыться.

– То есть вшей не было?

Нет, у меня, например, не было.

– А когда Вы подхватили брюшной тиф?

По-моему, это была зима. Я не знаю, как произошло заражение, но брюшной тиф точно был диагностирован. У меня была высокая температура, я даже терял память.

– Это эпидемия была или Ваше заболевание было единичным случаем?

Нет, заболел только я.

– Видели ли Вы какие-то отличия Ленинградского фронта от Сталинградского? Например, в сапёрной роте.

Задачи везде одинаковые были. А если говорить о климатических условиях и особенностях местности, то всё зависело от сезона года.

– Скажите, когда было сложнее воевать?

Зимой, конечно. Во-первых, из-за одежды. Во-вторых, из-за холода. Осенью тоже плохо: мокро, сушиться негде. Зимой согреться негде. Самое благодатное время – весна и лето.

– На Ленинградском фронте Вы приняли сапёрную роту сапёрного батальона дивизии?

Сапёрный батальон дивизионного подчинения. Он был отдельной частью. Там было 2 роты. Сапёрный батальон выполнял задачи командования дивизией.

– Какие у Вас были основные задачи в сапёрной роте в обороне?

У нас было много разных задач: строительство командного пункта, например. Если в лесной местности, то мы могли это и днём делать, а в основном, конечно, ночью. Или нужно было разминировать объект в тёмное время суток, ведь днём к нему не подобраться.

– Вы выделяли сапёров для сопровождения разведки?

На Ленинградском фронте был один такой случай. Мы уже подошли к железной дороге, которая вела из Ленинграда в Псков, по-моему, и немцы по ней вывозили какие-то ценности и прочее. Я помню, как меня вызвал к себе командир батальона и сказал: «Вот вам взрывчатка. Возьмите с собой 5 человек. Ваша задача – взорвать переход через мост». Он отметил объект на карте и показал мне. Затем у нас забрали все документы, на всякий случай. И мы отправились туда в составе своей группы, пехоты.

– Это была пехотная разведка?

Не совсем разведка, а скорее прикрытие для сапёров.

– Сколько было пехотинцев?

Наверное, взвод. Нам тогда не удалось выполнить задачу. Рядом с железной дорогой проходило шоссе. Там был охраняемый пост, где всё время проезжали немецкие машины. Поэтому мы не смогли подобраться и вернулись назад.

– А вам ничего не было за возвращение с невыполненным заданием?

За это - нет. Больше меня не привлекали к выполнению этого задания, и я даже не знаю, пробовали ли снова.

– И не было никакого наказания?

Для меня не было, потому что главным в группе был не я, а другой мужчина.

– Пехотинец?

Нет, кто-то выше по званию. Начальник, поэтому он сам принимал решение. Он говорил: «Какой смысл терять людей, если нас сразу всех пристрелят, как только мы выйдем на шоссейную дорогу?»

– В стрелковой дивизии тоже только повозки были, которые перемещались с помощью лошадей?

В батальоне были машины, а в роте не было.

– Вам приходилось строить мосты?

Да, через Нарву.

– Наплавной мост?

Нет, не наплавной, а свайный. Мы забивали сваи с плотов и лодок, а затем уже делали мостовой переход, чтобы перегнать технику. Это происходило после того, как мы прогнали немцев.

А под Ленинградом были болотистые места, особенно на подходе к реке Нарва. Там мы делали лежневые дороги: пилили деревья, укладывали брёвна поперек и прокладывали колею. Одна колея – одна одноколейная дорога.

– Колеи прокладывали на брёвнах?

– Да, на брёвнах. Их забивали костылями, металлическими скобами. А через каждые 100 метров делали разъезды, чтобы, например, если водитель видит встречную машину, он мог свернуть в этот разъезд, пропустить её и ехать дальше. И так через каждые 80-100 метров на местности. Разъезды делали на одну или две машины.

Точно так же однажды мы строили командный пункт перед броском через Нарву. Работали без отдыха ночь и день, поскольку нужно было быстро его сделать. Построили наземный командный пункт, сделали сруб и всё. Тут немцы начали обстрел - не самого командного пункта, который мы строили, а просто обстрел по площадям. А когда приехал командир дивизии и увидел, что пункт весь чёрный от снарядов, он сказал: «Нет, стройте в другом месте». И мы работали заново.

– Нельзя ли было просто перенести сруб?

Это более трудоемкая работа. Проще нарубить новый на месте. Я помню, что мы и ночь не спали, и день не спали. Затем в расположение роты пришёл старшина, принёс тарелку борща, флягу спирта и флягу воды. А мне на тот момент уже и есть не хотелось. Только спать. Он налил мне спирт. Я выпил его, взял снова флягу и запил снова тем же спиртом (смеётся). Кушать я не стал. Сразу свалился и проспал целые сутки. Вот такая вот житейская история.

– Значит, по 100 грамм вам выдавали?

Да, зимой обязательно. Приходил старшина, а у него за плечами ёмкость и фляги. Наливаешь 100 грамм, садишься на пенёк, выпиваешь и заедаешь горстью снега.

– Чем вы забивали сваи, когда строили?

Сваебойной бабой из толстого дерева. Мы к бабе прибивали 4 ручки со всех сторон для удержания.

– Вручную?

Да, вручную.

– То есть дизель-молотов у вас не было?

Нет, ничего такого не было.

– Вы большие потери несли в сапёрных ротах?

Не очень большие, потому что в боях мы не участвовали.

– Даже в качестве пехоты никогда не участвовали?

Нет.

– Дополнительный паек у Вас как у офицера был?

То есть?

– Может быть, шоколад или печенье? Вы же офицером были.

Нет, по-моему, не было. Я сейчас не помню. Шоколад давали лётчикам.

– Какое у Вас было отношение к немцам?

Обычное, как к врагу.

– На немецкой территории во время боевых действий никаких вообще эксцессов с местными жителями не было?

– Во время боевых действий, когда армия заходила в город, все местные укрывались. Мы их никогда не замечали. Никаких эксцессов не было.

– Ненависть или личную неприязнь к немцам чувствовали?

Я Вам скажу, что после взятия Кенигсберга мы расположились в домике на улице Кирхенштрассе (Kirchenstraße) в Бранденбурге. Рядом находилась церковь. У меня тогда была седловая лошадь для разъездов.

Около церкви в домике жила одна актриса с двумя детьми. Она была беженкой из Кёнигсберга. Её ребятишки прибегали к нам, мы их кормили. Они всё время были с нами. Как мы могли им отказать? Это же дети. Однажды она пришла и поблагодарила нас. А потом наши солдаты стали с немцами в волейбол играть.

Тогда была весна. Там, в Бранденбурге, нужно было пахать уже, а везде минные поля были. Мы разминировали их, мины сложили. Они были противотранспортными, а значит - очень мощными. Находились в металлической коробке. Заряд весил 5 кг, снизу было 2 взрывателя и сверху. Накрывалась коробка металлической крышкой, которая висела на проволочках. Не на простых, а на специальных. А при наезде, например, машины или танка, эта проволочка срезалась, срабатывал взрыватель – и нет машины. Мы все, и немецкие, и свои мины, складывали в штабеля, ограждали колючей проволокой и вешали надпись: «Осторожно, мины».

– Наши мины, в основном, деревянные были? Как их вообще разминировать?

Да. И металлические, и противотанковые 5-килограммовые деревянные были. Существовали ещё мины с взрывателем по типу антенны. Она небольшая была, но возвышалась над брюхом танка. Когда он наезжал на неё, наклонял «веточку» и сразу взрывался.

– Наши деревянные мины сложно разминировать? Они же могут сгнить, наверное…

Как вам сказать... Был один случай. Я помню, что подорвался хороший мужик, белорус, добрый человек. Подорвался, хотя знал, как разминировать. Больше подобного не было, кроме этого случая.

– Что было самым сложным, с инженерной точки зрения, во время штурма Кенигсберга, на Ваш взгляд?

Инженерные сооружения: те же овраги, минные поля, растяжки и сами мины, привязанные к деревьям. Их нужно было обнаружить, а ночью это сделать невозможно: фонарики нельзя было включать. Вот такие мы преодолевали препятствия. Потери, конечно, были. Тут не без этого.

– Вы выполняли функции заместителя командира полка по инженерной службе, верно?

Да.

– В чем они заключались?

Инженерное обеспечение всего полка во время боёв: рытьё окопов, организация переправы... Функции те же, что и в батальоне. Только объем работ меньше. А там 3 полка, и в каждом полку есть начальник инженерной службы, отвечающий за инженерное обеспечение военных действий своего полка.

– Вам и Вашей роте передали сапёрный батальон?

Да, в составе батальона была наша рота.

– Солдаты были как-то специально вооружены?

Специального вооружения не было, кроме карабинов, конечно.

- А огнемёты были?

Нет, это ни к чему: мы же не на передовой, огнемёты не нужны.

- То есть это были обычные сапёрные батальоны? Не штурмовые?

Нет, было обычное снаряжение: обычная шинель, пилотка, шапка, ботинки. Только специальная сапёрная лопата, карабин и автоматы были.

– Вы личное оружие имели?

Пистолет.

– Какой? Наш или немецкий?

Наш, но у меня и немецкий был.

– Получается, у Вас было 2 пистолета. Приходилось использовать?

Нет, я никого не убивал.

– А какие-то трофеи, кроме пистолета, были?

Я лично трофеев никаких не имел. Вот помню, старшина взвода под Кёнигсбергом мне кожанку принес: «Вот вам кожанка, хорошая кожанка». Я поблагодарил его.

Он был ординарцем, хорошим парнем из Воронежской области. У него две награды: орден Красной Звезды и медаль Славы. Когда он демобилизовался, подарил мне карманные часы. Вот они были трофейными, на цепочке. А я его обул, одел, костюм ему шерстяной свой отдал, сапоги.

– Посылки домой не отправляли?

Нет. Я сразу, как попал на фронт, свою зарплату семье начал отдавать. Себе ничего не оставлял, только немного денег на папиросы. Я уже 60 лет не курю, а тогда курил. Остальные деньги мои домашние получали.

– Вы с фронта писали домой?

Да, конечно, регулярно.

– О чем писали?

Писал, что жив, здоров. Состав нашей дивизии нельзя было описывать. Кстати, написание всех фронтовых писем контролировали, и правильно делали. Какое дело домашним, какой у тебя автомат? Зачем о нем писать? Зачем говорить, что это секретное оружие такой-то марки? О таком не писали. Писали только: «Здоров. Целую».

- А женщины в Вашей роте или в полку встречались? Какое к ним было отношение?

В роте не было. А в бригаде была медслужба какая-то… Не уверен.

– Какое отношение тогда вообще на фронте было к женщинам, не знаете?

Обычное, как к женщинам.

– Во время отдыха чем занимались?

Все по-разному. Иногда приходилось воротнички пришивать. Как такового отдыха и личного времени на фронте особо и не было. То где-то разрывается снаряд, то задания выполняешь. Танцплощадки у нас не было.

– А на формировании, например?

На формировании бывало по-разному. Летом, как я уже говорил, наши в Бранденбурге в волейбол играли, купались в реке, или нам занятия по минному делу проводили и так далее.

– У Вас были какие-нибудь приметы, суеверия, предчувствия?

Никаких предчувствий. Не знаю, как у других, а у меня не было. Другое дело, когда я попадал под самый шальной обстрел. Вот там правило простое: в месте, где взорвался снаряд, второго уже не будет. Ещё - когда я перебегал это поле, я насвистывал почему-то какой-то мотив.

– Как Вы узнали о том, что война закончилась?

Я узнал об этом в Бранденбурге. Было сообщение по радио, что войне конец. Нас, всех офицеров, собрали в дивизии, объявили новость, поздравили. А через день в поле расставили столы, скамейки (в виде обычных досок) и устроили пир.

– Какие награды у Вас за время войны?

Орден Отечественной войны 2-й степени, Орден Отечественной войны 1-й степени. Больше нет.

– А когда Вы их получили?

Орден Отечественной войны – за взятие Кёнигсберга. А наград мало потому, что я часто перемещался с одного фронта на другой, в госпитали… Нигде долго не задерживался.

– Действительно, это очень важно, кстати, для получения награды служить в одной части…

Война стала для Вас самым важным эпизодом в жизни или всё-таки послевоенное время важнее?

Ну, знаете, война – это, во-первых, трагедия и для меня, и для всех вокруг. Положительных эмоций она не вызывала. А уже после войны – совсем другая история.

– Снится Вам война сейчас? Или вообще снилась когда-нибудь?

Вначале снились друзья, товарищи, а сейчас – нет.

– Спасибо большое, Василий Иванович, за беседу.